— Молоком, — хохотнул Иван, усаживаясь возле окна на лавку и пригубливая из банки, — хоть бы стакан дали, — укорил он женщин, глядя в вечернее окно.

— Счас и стакан, и домовых, — равнодушно отбрехалась Валька.

— А че сюда Садыков приехал? — тычась носом в стекло, спросил Ванька, — и лошадь уже распряг.

Валька тоже прильнула к окну и через минуту ехидным голоском пропищала:

— Допился, забулдыга, свою корову от лошади отличить не в силах.

— Ступайте, ступайте оба до свово дому, — стала агрессивно выпроваживать их шибко радушная теща, — хватит людей-то смешить, все домовых ищут…

— Это мысль, — разом отрезвев, поддержал тещину идею Ванька, — пошли, Валь, домой. Я даю тебе крест, — и он перекрестился, — читать брошу, честное слово.

— А пить?

— И пить!

— Тогда оставь банку, и пошли, — обувая материны галоши, устало согласилась Валька.

— Идитя, идитя, — обрадовалась теща, забирая у зятя банку, — только свою пукалку не забудь.

— А ты из нее соседей стрелять будешь, — заржал Иван, закидывая ружье на плечо.

На улице прошел небольшой дождик, и было свежо, и чувствительно пахло ожившей зеленью. Ваньке дышалось легко и радостно.

— А ты домовых-то забрала? — спросил он жену.

— Успокойся, забрала, — шагая с коровой впереди, ответила равнодушно жена.

— А то эта злыдня враз присвоит, скажет, что мои.

— Да зачем они ей, у нее самой их прорва, — оборачиваясь к мужу лицом, улыбнулась жена.

Вышли на дорогу к дому.

Слева затарахтела таратайка.

Повозкой правила садыковская жена Фая. Сам Рафкат полулежал позади бистарки с обнаженной ногой на кипе одеял. Вторая нога в сапоге свисала вольно с брички. Рядом сидел малай лет двенадцати с гармоникой в обнимку.

— Здравстфай, Ифан, — пьяно помахал Рафкат рукой.

— Привет, Рафкат! Бричка остановилась.

— Что с ногой-то? — поинтересовался, подходя, Иван.

— Понимаш, его сестра, — он указал рукой на жену Фаю, — сказал, што томовые живут на подловка, вот я полез, а лестница поломался и вот, — указал он на ногу, — поломал, наверно. А Файка сказал, што я пит не буду, и томовой и он всегда со мной будет. — А как твоя?

Иван головой указал на Вальку и подмигнул Садыкову.

Лошадь тронулась, Садыков опять упал на спину.

— Пошли, что ли, — дернула жена Ивана за рукав.

— Пошли, — согласился Иван. — А мой дед прав был.

— В чем?

— Что в патифоне люди есть. Ведь играет кто-то.

— Играет, — согласилась Валя, открывая плечом калитку во двор.

Днем еще куда ни шло, терпеть можно было. Но ночи для Егорыча — острый нож к горлу. Венец мученический, да и только. Вечер наступает — душой как на Голгофу собирается. Изноется весь, пока рассвета дождется. Завтракать сядет, кусок в горло не лезет.

Супружница Нюрка, крупная моложавая женщина, первое время к бессоннице мужа сострадальчески относилась, ублажала всячески, потом, разобравшись, что никакая это не болезнь, а простая пенсионная хандра, стала раздражительно пилить старика:

— Занялся бы чем-нибудь, что ли, вон Савин на рыбалку ходит кажный день, свежей рыбкой домочадцев балует и ночи спит, не мается, — гундела она, соблазняя мужа культурной рыбалкой.

Егорыч, чтобы успокоить жену да и свою истомившуюся душу угомонить, так и поступил.

По зорьке отправился с Савиным на утренний клев. Пришли к месту, закинули удочки и сидят час-другой, комаров кормят своей кровушкой. Савин довольный, морда аж лоснится от удовольствия. Егорычу обрыдло такое мытарство, плюнул и стал удочку сматывать. Савин даже хрюкнул от возмущения. Егорыч шустро пошел в деревню, да впопыхах галоша с ноги спала, долго матерился, то ли на галошу, то ли на тронутого рыбалкой Савина, пока галошу обувал. Но зарекся на рыбалке время убивать. Жене же сказал:

— Да баловство вся эта рыбалка.

Ему требовалось что-то другое. Более живое, более подвижное, действенное, а не тягучие смотрины на гусиный поплавок. Но что, он и сам не знал.

А тут как-то Семен Королев, бывший школьный учитель, узнав о занудной Егорычевой болезни, предложил от чистого сердца, сердобольно:

— Идем к нам, в колхозный хор, мы по всему району с концертами ездим, я на ложках играю и вторым голосом пою, — сказал он с ноткой бахвальства.

На что Егорыч, кривя рот, ответил:

— Я ложками шти хлебаю, а вторым голосом пою токмо в катухе, когда по нужде хожу, и то редко бывает, так что извини, друг мой Королев, без меня обойдетесь на спевках.

И почапал в сельмаг за папиросами.

А настроения, ну никакого! Нулевое. Куда ни посмотришь, кругом не жизнь, а тошниловка.

Взвыть охота или морду кому-нибудь набить. Если и тебе набьют, тоже неплохо. Хоть какое-никакое разнообразие.

От сельмага отправился во вторую тракторную бригаду, где сам отгорбатил почти полвека механизатором. Там погоготал с мужиками, стоящими на ремонте, присоветовал молодым, кому как удобней свою машину отладить, и с бригадиром покатил на бистарке домой. По дороге заехали опять в сельмаг, там бригадир чекушку взял, и за сельсоветом в кустах ее раздавили, захотелось еще. Скооперировались и прихватили еще одну маленькую и банку кильки. Расслюнявились капитально. И только ближе к вечеру с поцелуями расстались. Бригадир долго не мог залезть в бистарку, все срывался и падал на землю. Егорыч, поднатужившись, помог ему взгромоздиться на телегу и сам, пошатываясь, пошел зачем-то к клубу.

У клуба резвились пацаны школьного возраста. Егорыч собрал их в кучку, принялся долдонить, что в их возрасте лучше сидеть дома и учить уроки, а потом, когда вырастут большими да грамотными, с большим уважением про слова-науку Егорыча вспомнят. Благодарить будут еще.

— Да пошел ты, дед, на хутор бабочек ловить! — крикнул возмущенно рыжий паренек и запустил в него палкой. Егорыча такой ответ обидел, и он стал взбудораженно разъяснять пацану о его дрянном воспитании и неуважении к старшим. Тут к нему подошел Валька Семенычев, в бытность он работал у него года три штурвальным. Пока не дотянул до механизатора широкого профиля.

— Ты чего, Егор Егорович, с малаями дерешься? — осклабился он, протягивая руку для поручканья.

— Обнаглела пацанва, в харю плюнешь — драться лезут, слова доброго не услышишь, в момент всю морду расцарапают, — начал возмущаться Егорыч, скребя левой беспалой рукой лысеющую голову.

— Да брось ты с ними вошкаться, нужны они тебе, идем лучше самогонку жрать, — позвал Валька, дергая Егорыча за рукав рубашки. И уговорил все же его, а много усилий и не надо было прилагать. Егорыч сегодня был такой Герасим, что на все согласен.

Пошли к Женьке Фирсову в кинобудку и под треск киношных аппаратов сели пировать. Потом зашли на огонек еще двое парней с банкой бормотухи, и тут пошло веселье. Егорыч все пытался парням втолковать про неуютность в его нутрях, но молодежь не слушала, а лишь ржала да чокалась стаканами. Егорыч обиделся и собрался было уходить, но его задержал Валька:

— Погодь, щас еще придумаем, ночь только началась, а ты гусей гонишь, не торопись, все одно: на пенсии к бабке успеешь. Щас Женька ленту смотает и пойдем к крокодилихе, — усаживая Егорыча на старое место, горячо убеждал он.

Старику уже было все до лампочки. И он промямлил, что согласный.

При выходе из кинобудки, один из молодых парней взял с полки моток шпагата:

— Сейчас кому-нибудь жучка поставим, — объяснил он Женьке, для чего взял моток.

Посредине деревни выбрали дом Карпова, и самый молодой полез в палисадник к окошку.

Егорыч заартачился, стал браниться матерно:

— Че, ядрена мать, я вам пацан, што ли, жучки по дворам ставить. Айда пойдем за самогоном, а опосля делайте, што хотите, хоть кол на голове тешите.

Но они громким полушепотом уломали старика и попросили встать за столб и затаиться. Егорычу ничего не оставалось, как выполнить их просьбу. Он встал за телеграфный столб и затаился в ожидании развязки проделки шалунов. А они начали потешаться.