Пацаны задвигали стульями, подсаживаясь ближе.

Кожемяка от ворот собственного дома и почти до города щелкал, как белка, земляные орехи. Тесть нет-нет да похлопывал по саврасой кнутиком, со смехом косясь на зятя. А Кожемяка, носом уткнувшись в тулуп, азартно плевал скорлупой на убегающую из-под саней зимнюю дорогу. Перед самым городом тесть принялся распарывать карман у полушубка. На немой вопрос зятя ответил, хитро кхекнув:

— Энто я для очень жадных до чужих денежек. Потом поймешь.

Когда они приехали на место, уже начало светать, и тесть загодя занял место у прилавка недалеко от входных ворот.

— Тут мне сподручней будеть, народу сдесь поболее, — пояснил он между прочим Кожемяке.

А поутру торговля пошла бойко. Дед, получая выручку, все совал ее в прорванный им же самим карман полушубка.

После обеда Шалопут, раскурив папиросу, указал спичкой на старика, торгующего мясом:

— Вот этот лопух уже созрел, крупные деньги кладет в правый карман, разменные — в левый. Все ясно? Начинайте торг. Вареные, Вареные, держите в поле зрения вон того дохленького мужичка, придавите его слегка, но, смотрите, без мокрого.

И ребята вальяжно направились в сторону Кожемяки. Мишка от безделья все прогуливался взад-вперед вдоль прилавка, поплевывая треклятые орехи. И совсем напрасно не обращал внимания на густо облепивших старика молодцов.

И тут площадь разрезал истошный стариковский крик: «Мишка, грабють!» Но старик намертво зажал локтем руку воришки в своем подпоротом кармане.

Мишка мгновенно кинулся к ним, но тут на его пути выросли фигуры двух рослых молодцов, явно не с добрыми намерениями по отношению к нему. Кожемяка с лету ударил одного кулаком в грудь и едва увернулся от прямого удара второго нападавшего.

Второй разом принял боксерскую стойку и, пританцовывая, стал надвигаться на Кожемяку. Тот на мгновение растерялся, но, получив крепкий удар по носу, разом отрезвел и тут же нанес сокрушительный удар в его челюсть. И услышал характерный хруст.

Участковый милиционер Васькин был в отпуске, когда, прогуливаясь по рынку в поисках втулки для своего мопеда, услышал шум драки у мясных прилавков. Он скорее по привычке кинулся туда. Там творилось что-то непонятное. Щупленький мужичишка в затрапезной фуфайке и чесанках, раззадорившись, одним ударом сбивал с ног здоровых парней. Васькин по неписаному закону милиционера кинулся ему на спину, желая своей стокилограммовой массой свалить драчливого хулигана. Мужичок только и сказал: «Ах вы этак, тогды получите!»

Васькин почти не помнил, как он перелетел через прилавок и, припечатавшись спиной к стоящим напротив прилавкам, панически закричал: «Милиция!» Дед-татарин, торгующий всяким железным скарбом, спросил участливо: «А тебя чаво нато-то, тапора?»

«Ничава», — в тон, корявя слово, ответил ему Васькин и увидел трех подбегавших к нему рыночных милиционеров. Он, захлебываясь от запоздалого возмущения, с пятого на десятое рассказал им о тщедушном мужичке в фуфайке и указал в его сторону рукой. Но мужичок в фуфайке стоял спокойно и слушал улыбчивого старика, продавца мяса, а возле них лежали вповалку четверо парней.

Шалопут раскурил новую папироску, криво ухмыльнулся, глядя на то, как четыре милиционера силятся усадить в подоспевший уазик мужичка в фуфайке, тут же прыгал строптивым козлом и возмущенно размахивал руками продавец мяса. Шалопут в сердцах вдавил ботинком окурок в снег и как ни в чем не бывало пошел к выходным воротам, цедя сквозь зубы невесть кому «Молокососы».

Два дня Николай Кузьмич, Мишки Суркова тесть, пытался выкупить зятя из кутузки, куда, как он считал, Кожемяка попал по его недогляду, по его оплошности. Он ходил из кабинета в кабинет и предлагал, как он считал, большие деньги, всю выручку за хряка. Но денег у него никто не брал, ссылаясь на какой-то дурацкий закон. Правду сказать, на второй день дежурный по райотделу милиционер шукнул ему по секрету, что у двух гавриков, что сейчас лежат поломанные в больнице, вчера взяли отпечатки пальцев, и каково было удивление милиционеров, когда они совпали с отпечатками грабителей магазина.

— Все у тебя, дед, нормально будет, — успокоил дежурный и заговорщицки подмигнул.

Кожемяка, завернувшись в тулуп, лежал на старом месте в санях и никак не мог надышаться после каменных стен кутузки, нет-нет да вздыхал с шумным присвистом. Тесть, сидя в передке лицом к Мишке, безмолвно шелестел губами, пересчитывая оставшиеся от продажи хряка деньги.

— Ладно, я тебе костюм, пущай не шибко дорогой, успел прикупить, а то бы… — Он, недоговорив, неуклюже повернулся к лошади и закричал осипшим голосом: — Ну, пошла, саврасая, ну, пошла… тридцать лет опосля войны прошло, а жуликов как было, так и осталось.

— А Клавке че купил? — поинтересовался Кожемяка, доставая из кармана орехи.

— Ниче, — обиженно буркнул старик, становясь на колени и беря в руки кнут. — Че она за хряка заступалась? Да я и деньги почитай все проел, покельва тебя дожидался. — И он взмахнул кнутом.

— Ничего, я с ними еще поквитаюсь, — пригрозил Кожемяка, смачно сплевывая на синий снег ореховую скорлупу.

— Плохо быть сильным, — обронил тихо тесть, протягивая Мишке папироску. — Вот у нас на войне, в разведроте был, как ты, сильный разведчик, а опосля войны, я слыхал, што его посадили за то, что кулаком убил бригадира, вот она вам и силушка, на войне была нужна, а в тихое время ни-ни.

— Да, плохо быть очень сильным, — так же тихо согласился Кожемяка, разминая сильными пальцами жесткую папироску.

Деревенька Клюшево небольшая, а точнее — маленькая. Два десятка понурых, неказистых изб, пять колодцев и один большущий мост. Он вольготно развалился своим бетонным пузом через маленькую речушку Тикай и смотрится далеко не здешним. Но местные жители быстро свыклись с его чужеродным видом, а проезжающим по нему просто недосуг рассуждать, что к месту, а что нет.

У них простая забота: бессмысленно таращиться окрест в окна шустрых лимузинов, ничего не запоминая взглядом, ровно столько принимая сердцем.

С утра до вечера взбрыкивают на кочкастом хребте моста конные таратайки, юркие мотоциклы, фасонистые легковушки. Мост большой и о-го-го какой широкий: на нем без помех могут разъехаться два груженых самосвала, что никак не получается у двух повстречавшихся на нем деревенских мальчишек.

Ребят в Клюшево негусто, весь счет на пальцах одной руки умещается, не считая карапузов, и надо ж такому свинству получиться, что по обоим берегам речушки Тикай живут по два мальчишки-одногодка. Но даже при таком ничтожном количестве клюшевские оторвяги мало в чем уступают итальянским беспризорникам.

Есть еще девочка Света, но она с утра до вечера мучает свой баян и по этой дурацкой причине ни в заговорах, ни в потасовках не участвует. За что при удобном случае получает щедрые тумаки четырех воюющих между собой шпанят по правилу: «Кто не с нами, тот против нас».

Однажды в отместку занудная девочка Света сочинила музыку под названием «Четыре поросенка» и очень удачно исполнила ее по районному радио.

Бесспорно, Клюшево не было пижонской деревней и, как положено, в деревне держали поросят, но четыре оторвяги, оказалось, таскали бесшабашные головы не только для кепок и быстро скумекали, в чей огород камешки летят.

Заключив между собой липовый мир, они дружно наградили композиторшу такими звонкими и горячими аплодисментами, что она напрочь забыла название своей свинячьей увертюры. А лихие гвардейцы, успокоенные и удовлетворенные, вернулись на исходные позиции. То есть приготовились к новым схваткам друг с другом.

Дебют композиторши состоялся.

Утро было как на заказ, одна беда: рыба у моста не клевала. Рыбу вообще не поймешь, когда хочет — клюет, когда не хочет — не клюет. Неправильная рыба.

Юрка оторвал взгляд от поплавка и, щуря глаза, предложил с надеждой:

— Айда к коровнику в заводь, хоть огольцов наловим.