Сережка брезгливо отвел его протянутую для пожатия руку и веско сказал:

— Я врач, но не мясник.

— Фу-ты ну-ты, какие мы недотроги, — ехидно кривя небритые щеки, возмутился Лешка.

— Ты тоже, двоюродный братец, мне руки не подашь? — протягивая теперь мне руку и хмуря свои лохматые брови, спросил он.

Я пожал его руку.

— Вот так-то будет лучше, — снова засияв как солнышко, довольный, загорланил он.

Генка в это время занялся обдиранием шкуры с барана. Лешка пошел ему на помощь. Вдвоем они возились с полчаса, переругиваясь между собой. Доказывая матюгами неумелость друг друга в сдирании шкуры.

В конце концов, шкура была снята, и Лешка, как прополаскивая, потащил ее по чистому снегу, оставляя кровавый след.

Пока он таскал ее по снегу, гундя придуманную им же песню — «шкурка, шкурочка, на поллитра обменяю я тебя, шкурка, шкурочка моя…», Генка принялся вспарывать живот барана. Вывалившиеся кишки из него он, спотыкаясь, отволок к забору сада. И теперь стоял возле ободранной туши с ножом в руке и весь в дерьме. Подошедшему Лешке заявил, спотыкаясь в словах, не зная к чему:

— Чем глубже в лес, тем толще партизаны, — и похлопав значимо ладонью по освежеванной тушке, икнул.

Скрипнула калитка и, опираясь на палку, в сад вошел дядя Федя. Сложив руки на своем импровизированном костыле, он так и остался стоять у калитки, укоризненно наблюдая за двумя баламутами.

— Генка, — не выдержав, обратился он к зятю, — дождешься, что моя дочь вытурит тебя из дома, и правильно сделает.

— За что? — вытаращил глаза Генка.

— За глотку твою луженую.

— При чем здесь моя глотка, я работаю шофером и еще окромя, и все деньги в хозяйство несу, а что сейчас выпили с Лехой, так он позвал барана резать, — отбивался Генка.

— Шел бы ты, батя, подобру-поздорову телевизор смотреть, — влез заступником за друга Лешка.

— Я-то пойду, — обиженно согласился дядя Федя. — А как ты шофером работаешь, мы уже знаем. Сто раз твои права спасали в ГАИ, — не унимался он. — Или уже забыл. Не благодарна людская память. Коротка, ох, коротка.

До выхода на пенсию дядя Федя работал районным судьей и пользовался у начальства большим авторитетом, и сейчас, намекая зятю о спасении прав в ГАИ, он, конечно, имел в виду свое участие в процедуре по спасению.

Генка удивленно заглядывал барану вовнутрь, переводя ошарашенный взгляд на Лешку.

— А где сердце? — спросил он у Лешки.

Лешка тоже заглянул и, озадаченный, уставился на Генку. Так они с минуту стояли и смотрели друг на друга.

— Бессердечный баран, — выдохнул Лешка и накинулся на зятя: — Ты его, обалдуй, вместе с кишками выкинул, и они дружно направились проверять кишки.

— Наконец-то признались, кто они на самом деле, — хохотнул дядя Федя, и уже открывая калитку во двор, крикнул Сергею: — А ты когда приедешь за своим бараном, то приезжай трезвый, а то и барана не найдешь. Вон ловкачи сердце потеряли или головы свои. — И пошел, сутулясь, домой.

Мы с Сергеем закурили и стали смотреть, как два друга патриотично разгребают кишки. Откровенно говоря, я и сам не понял, куда подевалось сердце. В анатомии баранов я был слаб.

Друзья вернулись к барану, все испачканные дерьмом.

— Ну, куда сердце подевалось? — не унимался Лешка. Он раздвинул живот барана и залез в него вместе с шапкой. Потом догадливо снял шапку и нырнул в брюхо барана снова.

— Ну, где же сердце? — недоумевал он, вытащив голову из брюха и вопрошающе воззрившись на Сережку: — Скажи, дохтор, где у барана сердце, магар поставлю.

— Под левой коленкой правой ноги, — усмехнулся Сергей, вставая и подходя к двум баранам.

Он взял воткнутый в снег нож и полоснул по грудной диафрагме барана.

Лешка какое-то время, как Фома неверующий, смотрел бестолковым взглядом то на открывшиеся в баране сердце и легкие, то на доктора.

— Ну ты силен! — наконец-то прорезал его горло восторженный крик.

И они принялись с Генкой радостно обниматься и приплясывать, как пьяные чукчи.

— А я уж думал, бессердечный баран мне достался, а оказывается, такого быть не может, потому что не может быть, — выплясывая шаманский танец, радостно мудрствовал он.

— Пить надо меньше, — веско сказал Сергей, втыкая опять нож в снег.

— И на старуху бывает проруха, — философски откликнулся Лешка и принялся у хитрого барана вырезать пропавшие было сердце и легкие.

— Сейчас, дохтор, выпивать будем, — заговорщицки подмигивал он Сереге, укладывая треклятые органы в авоську, великодушно предоставленную запасливым зятем. — Вы нас ждите, мы сейчас, шкуру и эти агрегаты скинем за литр самоката и как штык здесь будем. Вы только судье ни гу-гу, — приложив заговорщицки палец к губам, попросил он. И, перекинув через штакетник шкуру барана на дорогу, два клоуна полезли следом за ней.

На дороге долго спорили, к кому лучше нести свое добро. Так и не придя к общему решению, пошли, скандаля, по улице.

Мы опять присели на порожке бани. Курили и со смехом вспоминали про бессердечного барана.

Да, все началось с Женьки Ерофеева, им же и закончилось. Он вообще какой-то странный, этот Женька. Как втемяшится что-то в голову, ты хоть тресни, а он все одно — своего добьется. Так и в тот день: как начал с утра галдеть: «Айда, пацаны, по ягоды сходим, все ведрами прут, а чем мы хуже», — и уговорил нас все же, черт рыжий.

И вот до обеда отправились мы втроем в дальний лес, по малину. Пришли на поляну, только начали собирать — а тут небо тучами заволокло и дождик накрапывать стал. Ну, мы пустились бежать, а он пуще хлестанул. Тропинка шла мимо кладбища, а там стояла то ли маленькая часовня, то ли сторожка. Не знаю, как и назвать. Ну, мы чесанули от дождя к ней. Бежим и видим: в ней на подоконнике свеча горит и что-то черное промелькнуло в окне. Мы значения не придали, влетаем в нее со скоростью зайцев, убегающих от охотника. Через минуту освоились. Видим, свеча не горит, все освещение от молний дождевого неба. В комнатке сумрачно и холодрыга дикая. Неуютно как-то нам стало. А тут на столе пустая бутылка стоит и дверца у голландки открытая. Ну, Витька Федько взял эту бутылку и бросил в зев голландки. Слышим, она полетела, как будто в глубину и далеко-далеко. Ужас тут нас охватил, и мы, не сговариваясь, кинулись к дверям. Выскочив на воздух, шустро пошагали по гравийной дорожке в сторону деревни, не говоря друг другу ни слова. Как будто так и надо.

Мы опять же, не сговариваясь, обернулись к сторожке, и нас сковало страхом. Там вновь горела свеча и что-то черное, непонятное выглядывало в окно. И с диким визгом мы кинулись бежать. Не пробежали мы и десяти метров, как над нашими головами пролетела пустая бутылка и, звеня, покатилась впереди нас.

Как мы добежали до дома, я уж и не помню.

На следующий день мы собрались вдесятером и гурьбой пошли в сторожку удостовериться в наличии нечистой силы, про которую нам все уши прожужжал Ерофейчик. К нашему удивлению, там ничего не обнаружили. Комнатка как комнатка, в углу стояли лопаты и зачем-то серп, наверное, траву на могилках подстригать. С голландкой тоже было все нормально, лежал там колосник, и никакой бездонной ямы. Вот только бутылку мы нашли разбитой. А так все нормально, детские страхи, да и только.

Шли годы, и мы бы забыли об этом случае, если бы не Ерофейчик. Он полностью башкой тронулся, как заговариваться стал, все время талдычит:

— Это не что иное, как нечистая сила была, и она нас предупреждала о суровостях грядущей жизни. Молиться надо отцу небесному и просить прощения за грехи наши земные.

И верующим стал до умопомрачения. Сами помните, как в Советах с религией боролись, но и они на Ерофейчика плюнули, как на больного головой. И предложили убраться из школы. Но тут за Ерофейчика кинулся в защиту сельский поп и все ходячие бабки. Уговорили все директора школы оставить Ерофейчика доучиться. С того дня Ерофейчик из церкви не вылазил. Целый день с попом лясы о грехах человечества точил. А поп его все на путь истинный, на путь спасения направлял. Женька пытался и нам мозги религией запудрить, приводя в пример случай в сторожке и козни нечистой силы. А нам на этот пример и ответить нечего. Мы поняли только одно, что потеряли навсегда веселого паренька Женьку Ерофеева. И дернуло нас за ягодами переться.