Месяц назад приходила Оксана Валерьевна, директор городского музея, забрала двенадцать работ, в основном писанных акварелью, и несколько холстов маслом; клятвенно заверила Босяка, что непременно покажет их сведущему человеку, то бишь специалисту. Босяк равнодушно отдал работы, даже не поинтересовавшись, когда она их вернет. Все его мысли, все его думы были в плену одной картины: которую увидел он во сне. А все сделанное ранее казалось ему ничтожно бездарным, мелким и не таким значимым, как для Оксаны Валерьевны. Хотя были там даже очень неплохие холсты.

Перед тем как уйти, Оксана Валерьевна поминутно ахала и восторгалась якобы самобытным талантом Босяка. Босяку осточертела вся эта галиматья, и он молил Бога, чтобы визит Оксаны Валерьевны скорее подошел к концу.

Взгляд Босяка вдруг стал осмысленным и он, подавшись корпусом вперед, почти коснулся лбом стекла. Во дворе происходило что-то непонятное. Из дверей его дома вышли два милиционера, следом почти волоком вытащили губастого ухажера сестры и вора несусветного. Следом за губастым вышел еще милиционер с самогонным аппаратом и, хватая его за рукав, выскочила тетя Нина, замыкала всю эту бригаду полупьяная сестра.

Губастого, заломив ему руки за спину, повели к стоящему возле дома уазику, третий милиционер начал яростно колотить самогонным аппаратом об угол дома. Тетя Нина все кидалась на милиционера и выкрикивала бранные слова.

— Все, плакал мой долг, — глядя, как губастого швыряют в машину, вслух вздохнул Босяк. Он поскреб ногтями шевелюру и, еще раз вздохнув, пошел во двор. Там творилось вавилонское столпотворение. Понабежали соседи и просто прохожие и, став к краю забора, весело переговаривались между собой. Босяк прислонился спиной к стволу березы, росшей возле бани, и стал смотреть на происходящее.

Участковый милиционер оттолкнул вцепившуюся в рукав кителя тетю Нину и, указывая на стоявшего под деревом Босяка, громко, почти криком говорил: «Малая посрамились бы, а то развели мне здесь воровскую малину, а как малай учится, сыт ли, обут ли, тебе на все начихать, тебе лишь бы рюмка была да хахаль покрупнее, прямо тебе скажу, подлая ты баба, Нинка, шалава ты».

Тетя Нина увидела стоявшего поодаль Босяка и, воздев к небу руки, запричитала:

— Горемыка ты мой, сиротинушка, оставили тебя папанька с маманькой на нас, непутевых, что они надела-ли-и-и!

— Хватит спектаклю ломать! — угрозно оборвал участковый, отбрасывая в сторону сломанный аппарат.

— Как у тебя язык поворачивается? — без прежней скорби в голосе налетела тетя Нина на милиционера. — Я что ж его на свою валидскую пензию вытяну, а может, Светка на свои уборщицкие гроши, ты, мил человек, говори, да не заговаривайся, а то ишь аппарату колотить вздумал, можа, я на него какой кусок для сирот зроблю…

— Ты зробишь, — в тон передразнил участковый, но тут же повысил голос, — давай, чеши домой, пока в кутузку не забрали!

Светка, обняв за плечи тетю Нину, силком повела ее в дом. Тетя Нина на ходу оборачивалась и бросала участковому грязные слова.

— Так-то лучше, — сузив глаза, пробухтел милиционер, сняв фуражку, пошел к машине.

Губастого уже упаковали, и он теперь полустоял, прикованный к специальной скобе в машине.

Босяк бездумно пошел следом, постоял возле уазика, посмотрел на затихшего губастого; тот увидел Витьку и развел свободной рукой: мол, извини, брат, чехарда вышла, теперь жди должок до звонка.

Уазик укатил, собравшиеся стали весело расходиться, на толпу в раскрытое окно бранилась тетка. Босяк, не отдавая отчета в своих действиях, побрел бесцельно к остановке. На остановке старуха, торговавшая семечками, бабка одноклассника Вовки Каракеча, сыпанула ему стакан семян и стала как-то с напевом расспрашивать о здоровье. Босяк вяло отвечал, бессмысленно скользя взглядом по прохожим. Вдруг на мгновение мелькнуло до боли знакомое лицо, и Босяк, забыв о старухе, расталкивая ждущих троллейбуса, шагнул к нему. На краю тротуара с нотной папкой в руке стояла девочка из сна. Ветер слегка развевал ниспадающие на плечи русые волосы с медным отливом, синие глаза были широко открыты, а на губах, как солнечный зайчик, застыла мягкая улыбка. Она как бы встречала улыбкой весь мир: и стоящих на остановке людей, и проезжающие троллейбусы, и летящих птиц. Она улыбалась жизни, улыбалась яркому весеннему дню.

В троллейбус, в который села девочка, Босяк вскочил на ходу и, отыскав глазами знакомую фигуру, уже успокоенно переместился ближе к дверям, чтобы, не мешкая, выйти следом за незнакомкой.

Вышла она на «Вечном огне», Босяк тенью проводил ее до самого подъезда, благо, что жила она недалеко от остановки. Он еще долго маячил на тротуаре, желая увидеть синеглазую в одном из окон.

Домой отправился пешком, денег все равно не было, а было большое желание побыть со своими чувствами наедине.

Он шел и утопал в мечтах о синеглазой девчонке, когда за мостом его грубо остановили трое парней.

— Ты че, шкет сивый, за проход по мосту зеленые кидать треба.

Босяк от неожиданности попятился, но спиной наткнулся на одного из трех гопников.

— Тпру, мерин сивый, — ткнул тот кулаком под лопатку Босяка, — базар о сельмаге поведем, не артачься…

Из-за спины Босяка ломаной походкой выступил широкоплечий парень с какими-то сине-зелеными волосами и, жестко потрепав Босяка по непокорному чубу, гнусаво сказал:

— Ты, братан, борзоту не лепи, давай, в натуре, добазаримся, — и снова протянул руку к шевелюре Босяка.

Босяк, скорее по привычке, (вспомнились уроки физрука) перехватил руку у нападавшего, молниеносно вывернул ему за спину и, подставив подножку, локтем ударил «пегого» в хребет. Удар был настолько неожиданным, что «пегий» смешным снопом рухнул на асфальт, потешно задрав ноги. Оставшиеся двое очумело смотрели на происходящее, не в силах понять, что произошло.

Босяк, не дожидаясь отрезвления двух переростков, проворно отбежал прочь и уже на недосягаемом расстоянии показал лихим гопникам средний палец:

— Что, козлы, съели…

— Подожди, упырь, мы еще встретимся, — запоздало взревел один.

Босяк, взбудораженный, вернулся домой. На бревнах, сложенных возле забора, сидели уличные пацаны и трескали викторию.

— Пореже мечите! — пошутил он, загребая пригоршню ягод из чьей-то лежавшей на бревнах фуражки. Набивая рот ягодами, пробухтел:

— Тут, на мосту, трое гопников ошиваются, кто они?

— А-а, — махнул рукой Сережка, — проспектовская шушера, мелочь. Цветной своих архаровцев решил вывести в крутые, так, ерунда.

— Понятно, — отряхивая от липкого сока руки, задумчиво промолвил Босяк, но тут же прежним голосом попросил, — я поработаю, а вы погоняйте голубей без меня. Годится?

Босяк вытащил из бани самодельный мольберт, кисти, краски и, стянув с себя рубашку, принялся за картину. Он писал «Девочку у фонтана» — девочку из своего сна. Он никогда не работал с таким вдохновением, с таким восторгом. Поистине, это был самый удачный, самый чудесный день в его жизни. Картину он закончил только на следующий день под вечер и, сделав последний мазок, обессиленно опустился на траву. Ощущение человека, сделавшего очень важное дело, приятной истомой разлилось по телу. Босяк, еще не веря, что работа завершена, в который раз с недоверием смотрел на полотно, где в нимбе из перламутровых брызг водопада с голубем в руках стояла девочка из сна.

Подошли пацаны и долго с немым удивлением переводили взгляд с картины на Босяка, наконец рыжий Федор с восторгом выдохнул:

— Ну ты, маэстро, даешь…

Босяк, все еще не веря в то, что он сделал, кротко хлопал ресницами и смущенно пожимал плечами.

На следующий день пришла Оксана Валерьевна и торжественно пригласила Босяка в музей на встречу с художником Князевым.

«Не забудь, — поминутно твердила она, — что он один из лучших учеников великого мастера Домашникова, и его слово много значит для начинающих художников». Босяк соглашательски кивал головой, его так и подмывало похвастаться «Девочкой у фонтана». Когда директорша наконец выдохлась, Босяк робко промолвил: «У меня есть еще одна работа» и выставил перед изумленной Оксаной Валерьевной свою необыкновенную девочку. Даже сквозь стекла затемненных очков, Босяк увидел, как у директорши восторженно расширились зрачки, как окаменело лицо. С ней творилось что-то невероятное. Она то снимала, то вновь надевала очки, то приближалась к картине, то отходила на несколько шагов назад, при этом постоянно шептала: «Это невозможно…», Босяк, приятно растерянный, топтался подле.