Иван вообще с того дня как головой помутился. А как только Валюше исполнилось три года, стал он брать дочурку и на конюшню, и в ночное, да куда бы он ни пошел, завсегда за ним, как хвостик, бежит Валюша. Он в ней души не чаял.

— Запрягай усладу бесноватой душе нашел, — смеялись сельчане.

С рождением Валюши Иван прежним делом занялся, стал лепить крынки да всякие там плошки, Матрена по воскресеньям на райцентровском базаре ими торговать ходила. Столько лет от войны прошло, а горшки да миски как прежде, большим спросом пользовались — ходкий товар оказался. Не раз дядьку Степана добрым словом помянул. А если какой божественный праздник, так завсегда на его могилу с поминальным гостинцем шел. За могилками матери, отца и дядьки Степана всегда следил. Крест там заменит, загородку ли поправит, но чтоб все было в порядке.

Тут под выходные дни жена в райцентр крынки и плошки продавать собралась и две или три Ивановы поделки из игрушек сунула — пускай их Валюша продает, у нее, можа, рука легкая, вдруг какой дурак и позарится на эту дребедень?

Когда вернулись обратно, у Матрены на лице было столько ошарашенного удивления, хоть бери и в миску складывай.

— Понимаешь, — начала докладывать она Ивану, — приехали двое на черной «Волге», представительные такие, в шляпах, подошли к Валюше, взяли твои безделушки и давай нахваливать. Говорят как не по-русски, по-антилегентному, значит. Потом тот, что пожилой, обращается ко мне: «Это, — говорит, — кто сделал?» Я отвечаю: «Муж мой, Иван Васильевич Кулик, из деревни Тюрюшля». Скажите, говорит, своему мужу, что он очень одаренный человек, большой скульптор, и еще, говорит, скажите свой адрес, мы обязательно приедем на днях. Я профессор института культуры, говорит, Семипалатин и художник, преподаватель Цыбин. Не безмозглые ли, из-за каких-то кусков глины и попрутся семь верст киселя хлебать, ну, дурачье, да и только?! В городу такие статуэтки можно купить, закачаешься, а тут — изделанные из простой глины, да я на твои статуэтки плюнула бы да растерла.

Иван ел щи и молчал, изредка бросая косой взгляд на стол, где стояла скульптура Степана, запрягающего бойкого рысака.

— Мамань, они же нам деньги заплатили, — встряла Валюшка.

— Коняшек-то взяли? — нарушил молчанье Иван и отложил ложку.

— Как миленькие, — затараторила Матрена, — такие большущие деньги отвалили, я Валюшке на них обнову купила, вон, видишь, сандалии, покажи, Валюш, папе сандалии.

Валюшка форсисто вытянула ножку:

— Новенькие, плям с маказину! — залепетала она до вольным голоском.

А через пару недель, аккурат под Пасху, и городские гости заявились, на черной «Волге», все такие важные, Иван аж оробел сначала. Но они оказались ребята простецкие, расспросили — как готовятся к посевной, как ребята учатся, не озорничают ли?

Иван поначалу несколько скованно отвечал на вопросы, теряясь в догадках, за каким лядом они приперлись:

— Старшенький учится в райцентре на тракториста. Степан, он середний, в школе, а Валюшенька, младшенькая, сейчас за сараем с подружками играет, к слову сказать, ребята хорошие, не балованные.

Высокий седой мужчина, представившийся профессором, сказал, разглаживая белые, как полотно, волосы под снятой им шляпой:

— Мы, собственно, вот по какому вопросу. Прослышали, что вы самобытным творчеством занимаетесь, вот и приехали, так сказать, ваши работы свежим оком оценить.

Иван протер о штанины взопревшие ладони.

— Отчего ж не показать, покажем, — и повел приезжих в баню, то есть в свою мастерскую.

Войдя, Иван зажег свет, и гости оцепенели от увиденного. На полках, которые шли от потолка до самого пола, сплошь стояли фигурки лошадей, даже целые композиции из бытовых будней лошади. Вот лошадь и мужичок пашут плугом землю; вот лошадь, управляемая мальчишкой, везет воз сена; вот табун лошадей на выпасе. Почти все они были сделаны из дерева или обожженной глины.

Профессор восторженно и немо переходил от полки к полке, брал в руки ту или иную фигурку и подолгу любовался ею на вытянутой руке.

— Да, брат Цыбин, — прищурившись, заговорил он, — Русь самородными талантами не иссякала, а вам с вашим дохлым пессимизмом лучше стоит удавиться, — и как-то радостно засмеялся: то ли обрадовался, что Цыбин удавится, то ли, что Русь самородками богата; Иван так и не понял, чему ж ухахатывается профессор.

Молодая беловолосая девушка, приехавшая вместе с ними, скромно щелкала фотоаппаратом со вспышкой, а Иван стоял и моргал глазами, то ли от вспышек света, то ли от удовольствия: как же, сам профессор его работы расхваливает. Профессор врать-то не станет.

— Иван Васильевич, — обратился как-то просительно к Ивану профессор, — упаковывайте свои произведения, да поедем в область на выставку народных промыслов, она начинается послезавтра и, по стечению для вас приятных обстоятельств, открывается на манеже, надеюсь, вы знаете, что такое манеж?

— Дык как послезавтра, — опешил Иван, — мне ить завтро на смену.

— Со сменой решим, — весомо обнадежил профессор, — как вы думаете, Егор Семенович, — решил он искать поддержки у молчавшего все это время художника, — решим?

И сам же торопливо ответил:

— Решим, обязательно решим, дело народной важности, неужели вашему председателю это безразлично?

Иван в скомканных чувствах начал приводить, как ему казалось, серьезные доводы против поездки, но профессор теперь уже нахраписто взял быка за рога:

— Едем к председателю, посмотрим, что за фрукт. Иван с поникшей головой неуверенно пожал плечами:

— Едем так едем. Дык с Матреной хотели картоху с погребу вытаскивать, — неуверенно продолжал сопротивление Иван, — дык у меня и одеть-то, почитай, ничава нет.

— Это дело не гардероба, а времени, — поспешно отвел последний козырь Ивана профессор и подтолкнул к выходу.

— Два, от силы три дня, все успеете сделать, поселим в гостинице, — выходя во двор, в затылок Ивана продолжал увещевать неугомонный профессор, — город посмотрите, думаю, многие ваши работы купят любители лошадей. Не раздумывайте, собирайтесь.

Матрена на слова Ивана «поехать у город» скандально разбузилась:

— Тут работы непочатый край, а он у город погремушками хвастать, никуда не поедешь, и все тут.

Художник Цыбин стал гладить отечески Матрену по плечам и увещевать вкрадчивым голосом:

— Да что вы, гражданка, тревожитесь, через два дня он вернется и, наверняка, еще кучу денег привезет, много денег, обещаю, работы, или как вы их называете, погремушки, непременно купят.

Цыбин, как догадывался, что слово «деньги» на Матрену действует похлеще гипноза, и она скрепя сердце принялась за сборы Ивана «за деньгами».

Мужики поехали на «Волге» в правление колхоза, а женщины — Матрена и фотограф — принялись укладывать поделки Ивана в ящики и корзины, обкладывать их соломой и ветошью — путь-то неблизкий, ехать о-го-го сколько.

В правлении профессор достал из папки бумагу с гербовой печатью, записал в нее фамилию и имя Ивана и, постучавшись, вошел в кабинет председателя. Председателем был бывший заведующий МТМ — мужик скандальный.

— Не отпустит, — обреченно и уверенно выдохнул Иван.

В правление вошли трое механизаторов, поручавшись с Иваном, один, самый молодой, спросил:

— Запрягай, лошадь на выходные дашь теще соломы привезти?

— Проси у бригадира, он же начальник над лошадями, — обиженно ответил Иван.

— Да пошли вы все, бургомистры хреновы, — неожиданно психанул молодой и, пренебрежительно сплюнув на пол, вошел в бухгалтерию.

— Как он вас назвал? — тряхнув густой шевелюрой, удивленно спросил Цыбин.

— А-а-а, — махнул неопределенно рукой Иван, — так, по-деревенски, каждый себя пупом земли мнит.

Цыбин хмыкнул.

Открылась дверь и вышел профессор, за ним следом председатель — Митикин;

— Отпускаю я тебя, не знал, что в тебе такие таланты зарыты, не знал, но ко вторнику чтоб как штык был на конюшне.

Потом, когда уже поручкались на прощанье, сказал недвусмысленно: