А про себя думал: мне бы радоваться во скорбях моих. Но ведь в самом деле полегчало. Перестало брюхо пучить, в ногах малая крепость появилась. Но все ж по-прежнему велел ставить себе кресло пред образами и, сидя, бормотал молитвы коснеющим языком.

Похоже, сжалился над ним святитель Николай, отпустило. Да только на время. И то благо. И на том спасибо.

Но глаза, таза. Мутная пелена застила божественный образ. Глядеть было тягостно. Да и в ушах шумело — будто ветер там порхал да потрескивал. Бабка Агафья сего шума унять не могла, пробовала чрез настой березовых листьев. Расстаралась: варила разные травы, велела не только пить, но и глаза промывать. Царица промывала тряпицею, вроде бы священный образ на время возникал, но потом все опять мутнело.

Братец Петруша время от времени призывал его к царским обязанностям. И тогда он, превозмогая себя, велел спальникам да стольникам облачать себя в царские одежды да везти в Кремль, в Грановитую палату, где на возвышении стояли придвинутые друг к другу два трона.

Он сидел молча, пытаясь поднять веки, но они сами собою опускались, и сквозь шум в ушах, где ветер словно шевелил сухие листья, ловил отдельные слова братца Петруши и басурманские речи иноземных послов, кои толковал толмач Посольского приказа гречанин Спафарий.

То было для него тягостное сидение: то хотелось пить, то помочиться, но послы все вякали да вякали, а братец Петруша что-то им втолковывал и никак не мог уняться. А встать да уйти было неможно. Таковые были муки мученические, что раз он возроптал и, призвав двух ближних стольников, стоявших позади, громко вымолвил:

— Мочи нет: ведите меня до ветру!

Иноземцы было решили, что старший царь хочет им что-то такое сказать не по протоколу, но его увели в заднюю дверцу и более он не появился.

Учинился конфуз и замешательство, кои разрядил младший царь Петр, сказав со смехом:

— Дер кёниг вильт писсен.

Послы вежливо улыбнулись: все-таки царь, но ведь и цари справляют нужду. И не только малую, но и большую.

Раз от разу становилось старшему царю Ивану все тягостней присутствовать на сих церемониях. Однажды он признался царице:

— Тяжко мне, Параша, царские одеянья носить да в палате сидеть. Попрошу сестрицу Софью меня ослобонить.

— Что ты, что ты, государь мой бесценный! — замахала на него руками царица. — Ты у нас первое лицо в государстве, на царстве. Как можно!

— Можно. Хочу проситься в монахи. Сил нет в царях быть.

— Да ты вовсе спятил, Иван! — вскинулась Прасковья. — Как можно такие речи говорить! И не думай! Да и сестрица Софья не позволит.

— Уйду на покой, — твердил свое царь Иван. — Нету сил…

— Не пущу! — крикнула царица. — Господь все видит, он тебя накажет за таковые хульные речи.

— Верно говоришь: Господь все видит, — тихим голосом проговорил Иван. — Он, всеблагий, видит маету мою, хвори бессчетные видит, муки. Уйду я, Параша.

Царица залилась слезами и кинулась обнимать Ивана.

— Да что ты, любый мой. Перетерпи. Бог взял у нас старшеньких, Маню да Федосьюшку, он не отымет оставшихся. И тебя для меня и деток наших сохранит. Я черевата, — и она провела рукою по своему животу, — бабка говорит: месяц еще ждать родин. Как же ты уйдешь, меня, всех нас покинешь, — бормотала она сквозь слезы.

— Ну полно, ну уймись, — растрогался Иван. — Ну не уйду я, погляжу на дитя. Может, выйдет мальчик нам во утешенье, — с надеждой закончил он.

— Катюшка да Аннушка — утешенье наше, глядишь Бог и в самом деле сжалится над нами, безгрешными, и пошлет нам младенца мужеского полу, — промолвила царица, утирая слезы подолом халата. Она видела, что супруг ее сдался, что ее власть над ним велика, особенно если порыдать.

Да ведь дурь из дурной головы не выбьешь, размышляла она, успокоившись. А ведь он и всамделе шибко хворый, чего доброго, Бог приберет и остануся я вдовою. Зато Васенька мой будет при мне постоянно. Но уж тогда не забрюхатеешь, избави, Богородица Владычица. Правда, бабка Агафья могла и от плода избавить: есть у нее, говорила, такое зелье, что коли не запустишь сверх срока, мигом скинешь, притом никто и не заметит. Да, золото, а не бабка, все-то она может, сохрани ее Господь. Бабка у царицы теперь в ближних ходила и называлась уважительно: Агафья Тихоновна, ключарница. Но по-прежнему оставалась в башне, ибо так хотела царица. Могла бы, конешно, в нижний покой ее поселить, так ведь кто станет сторожить их свиданья с Васенькой. Впрочем, и сама бабка вовсе не рвалась жить поближе к их царским величествам. Ей было хорошо и спокойно в башне, куда к ней шастал разный люд за зельями да настоями, приворотными и отворотными, сушеными кузнечиками — акридами да за талисманами. Ежели бы не покровительство царицы, то нашелся бы изветчик и обличил бабку, яко колдунью и чернокнижницу. А так всем ведомо было, что бабка находится под высоким покровительством, и любители изветов — несть им числа — прикусили языки да закрылись.

Царица была с бабкою-душеприказчицей совершенно откровенна и время от времени жаловалась ей на венценосного супруга. Вот и ныне поведала ей про дурь царскую. Бабка ей и отвечает:

— Болезный он у тебя, царь-то наш. Веку ему осталося самая малость, как на духу скажу тебе, государыня моя. Вот он и мается. Охота ему всякую тягость скинуть. А порфира царская она и есть тягость. Охота ему пред Господом предстать легким, ровно перышко. Чует он, болезный наш, чует близость кончины своея, вот и готовится. Отрясает прах земных забот с ног своих. Не мешай ты ему, государыня-царица. Небось, слышит он зов с небес. Вот и откликается.

— Но как же, Агафьюшка, не мешать? Царь ведь он. На нем высокий дух царства почиет.

— Скажу тебе без утайки: отринул он душою царственность свою. Братцу своему ее придал. Скинет — и легко ему станет.

Мудра была бабка. «И откуда в ней таковая мудрость? — дивилась царица. — Неучена ведь, из холопьего племени, а вот на тебе — рассуждает, ровно архиерей какой-нибудь. Все наскрозь видит!»

Как бабка советовала, так царица Прасковья и поступила. Потому как бабкины советы всегда на пользу и ко времени — в этом она давно убедилась. Выслушивала сетованья царя Ивана и поддакивала ему, жалеючи. Гладила да разминала ему опухшие ноги, приговаривая:

— Государь ты мой пригожий, душа голубиная, безгрешен еси. Помолимся вместе Господу, попросим его скинуть все твои тягости. Милостив он, авось услышит.

— Да-да, Парашенька, — радовался царь, — вместях и помолимся, и попросим. В монастырь хочу уйти я, Парашенька, постриженье принять, ежели сестрица позволит.

— Не позволит сестрица да и я против. Нельзя тебе в монастырь: ты царь земли Российской, высоко взнесен. Ближе к небу. А монастырь — он ближе к земле.

Задумался Иван. Дума ему трудно давалась, потому как головою скорбен был. Долго впитывал в себя сказанное супругою. Наконец дошло. И согласился:

— Да, правда твоя, Парашенька. И сестрицы Софьи боюся — уж больно строга. Истинно говоришь — нельзя мне, доколе я царь. А ежели принять схиму? — и вопросительно взглянул на супругу.

— Патриарх не благословит и сестрица воспротивится.

— Ну, что ж делать, коль так, коли все против, коли патриарх не благословит. А патриарх — он ближе к Богу, он знает. Буду терпеть, доколе Господь к себе не призовет.

— Терпи! Господь страсти терпел и нам велел, в Евангелии сказано. Евангелие — книга святая, наставническая, как в ней писано, так и должно поступать.

— Сколь ты у меня мудра — ровно духовный отец мой. Он столь же складно говорит. Скажи на милость, откудова сия складность?

— Царица небесная меня наставляет, — отвечала царица, нимало не колеблясь. — Все от нее идет, а я и не противлюсь. Да и как можно?

— Вот видишь! — обрадовался Иван. — И я часто голоса ангельские слышу. Поют песнь херувимскую, а слов не различаю, нет. Тянут так тонко: у-у-у-у. А может, то жены-мироносицы?

— Не знаю я, болезный мой, ты слышишь — тебе и ведомо. Но только скажу — ангелы это небесные.