— Не знаю, государь мой, — честно признался Николай. — Надо бы у купцов разведать, кои с Персией торг ведут.
— А Сибирь, небось, рудами богата?
— Великих богатств земля и великого простору. Реки тамошние, почитай, все на север текут и впадают в Ледовитый окиян. Есть в Сибири, как сказывают, и злато россыпное и рудное, и серебро, и каменья драгоценные, и медь… Но тамошние народы сего не добывают, ибо занятие их есть охота да рыболовство. А навыка к добыче металлов у них нет.
— У нас тоже навык невелик. Медную руду, донесли мне, староверы по окраинам плавят и из меди разные пригодные вещи делают.
— Сейчас в ходу не чистая медь, а бронза и латунь, это я у шведов насмотрелся. Они медь плавят с оловом да цинком и получают металл большей крепости.
— Нам тоже надобно такое производство завесть, — сказал Петр. — Слыхал я, что уж кое-где от иноземцев сей способ переняли. А вот еще у китайцев посуда есть тонкости необычайной. Фарфор называется. Из чего его делают?
— Сие производство составляет у них величайший секрет. И кто осмелится его выдать, будет предан мучительной смерти.
— Ну а шелк?
— Трудно проверить, но таковая тонкая и крепкая материя вырабатывается из паутины, которую ткут особые черви, грызущие листья особых же деревьев, кои у нас не произрастают. Китайцы научились разматывать кокон, в коем эти черви прячутся, и из этой тончайшей нити, ровно как из паучьей паутины, ухитряются прясть полотно. Как они это делают, мне видеть не приходилось. Сие тоже составляет их секрет. И вообще они во многих ремеслах столь искусны, что нам за ними не угнаться.
— Достигнем, — уверенно произнес царь-отрок. — Людей охочих выучить бы поболее в странах заморских, они у нас все и заведут, чего доселе нет.
— Само собою, государь мой. Ежели выучить, люди все превозмогут.
— Взаперти сидим, — сокрушенно произнес Петр. Произнес совершенно как взрослый. Да и голос у него ломался и густел. — Моря у нас нету, мореходства тож, а море — открытая дорога куда хошь. Вот к морю бы пробиться.
— Верно, государь мой. — Николаю было как-то неловко говорить отроку «государь мой», но положение обязывало: Петр был не просто государь, а великий государь и великий князь. Так следовало его именовать, но отрок был прост и не напускал на себя царственную важность. И, признаться, Николай не видел в нем царя, а просто любознательного мальчика, задающего взрослые вопросы и рассуждающего совсем по-взрослому. — Те государства, где есть море, процветают. Взять, к примеру, Аглицкое королевство. Или Голландию. Хоть та же Голландия невелика, а голландцы — всюду. Они и Китая достигли и с ним торгуют, и с Индией, и с Японией. Вывозят оттуда пряности, фарфор, шелк, чай — все, что в сих странах произрастает и что там производят. И корабли у них знатные да ходкие. Правда, случаются бури немыслимые и пучина вод разверзается и глотает оные корабли. Но они выходят в море, глядя на погоду.
— Видно, приметы у них есть, когда буре быть.
— Есть, есть приметы. Они с ними сообразуются, — подтвердил Николай.
— А еще что в Китае есть занятного-и диковинного?
— Города все, числом их 135, окружены каменными стенами, наподобие здешних монастырских, и окружены рвами глубокими. Книга же китайская трактует число народа тамошнего. Всего семей 418 989, а мужей в них 3 миллиона 452 тысячи 254 человека…
— Неужто всех столь точно подсчитали?
— Так пишут, стало быть, сочли с точностью до человека.
— Дивно мне это, — признался Петр.
— В сей счет не вошли их бояре, жрецы, волхвы и дети, а с ними народу поболее.
— Сказывай далее. Интересно мне все.
— Еще у них громадные звери элефантусы, у нас говорят слоны, делают всякую тяжелую работу: таскают бревна и камни пребольшие. Совсем ручные, как домашняя скотина. Зимою у них холода бывают точно такие, как у нас, и тогда они не дровами топят, а черным камением…
— Про это я читывал. Этот горючий камень именуется уголь, — перебил его царь. — И у нас он родится, да только лесу у нас много, а потому мы к тому камню непривычны. И печи к нему, сказывают, особой кладки надобны.
— Глядел я на их печи. По внешности они от наших не отличаются.
— Еще что диковинного видел?
— Превеликое множество там произрастает винограду. Но вина отнюдь из него не делают, а сушат и вялят и так едят. И растения есть, которые силу и веселье приносят, лечат от разных болезней, даже зело тяжких, и глина белая, коей китайские жены умываются и становятся приглядней, и множество других природных диковин. Потому и обосновались там иезуиты и костелы свои завели, и молятся там и в свою веру римскую китайцев перекрещивают.
— А православных церквей там нет?
— Не видал, государь мой.
— Не достигли, значит, — разочарованно сказал Петр.
— Да нет, купцы наши с караванами в ту страну ездят, но чтобы храмы ставили, об этом я не слыхал. Торг издавна ведется, но уж больно далек и опасен путь. Немногие гости торговые рискуют пускаться.
— Все по сухопутью больше, — задумчиво сказал Петр. — А вот ежели бы водою, океаном, как те же иезуиты, как португальцы и голландцы, тогда бы тоже свои православные храмы там ставили и выгодный торг вели. К морю-океану пробиваться нам надобно. Батюшка покойный эту ж мысль лелеял.
«Да, этот отрок — царственный отрок. Он мыслит, как истинный государь, — подумал Спафарий. — К нему пришла зрелость в столь юном возрасте, и, верно, это залог его будущего величия, которые провидели прозорливцы. Но, быть может, рано судить об его будущем? Быть может, это напускное и положение обязывает его быть рассудительным?»
Спафарий был скептичен. Его богатый жизненный опыт волей-неволей склонял его к тому, чтобы быть таковым. Он перевидал множество людей, переслушал множество речей, участвовал во множестве диспутов и убедился: в этом мире царствует ложная мудрость. По большей части ее принимают за мудрость истинную. Ибо истинная мудрость скромна. Она прячет себя в молчании. Ей чуждо суесловие.
Царственный отрок удивлял его прежде всего своею здравостью и суждениями в ее духе. Вопросы его были, с одной стороны, соответствовавшими его возрасту, с другой же, поражали зрелостью. Он весь был устремлен к познанию. И вместе с тем оставался озорным мальчуганом, которого тянуло к играм с ровесниками и теми, кто постарше.
После двухчасового сидения в царской палате, рубленной, кажется, еще до смуты, он сказал Спафарию:
— Завтра доскажешь. А ныне я пойду гулять.
— Повинуюсь, государь мой. Прийти мне утром?
— Не, лучше после трапезы. Пошлю за тобою, когда назреет. — И Петр пружинисто вскочил и исчез в дверях, даже не попрощавшись.
Видно, этикет давался ему с трудом. Он был импульсивен и своенравен, как все в его возрасте.
Вошла царица Наталья, поклонилась ему. Николай встал и в свою очередь отвесил низкий поклон.
— А где Петруша? — с беспокойством спросила она.
«Для нее он просто Петруша, сынок, мальчик», — подумал Николай. И ответил, как положено:
— Великий государь изволил отправиться на прогулку.
— Один?
— При нем не было услужников. Думаю, что они сопроводят его там, где он соизволит гулять.
— Пойду присмотрю, — с тем же беспокойством отнеслась она к нему. — Всякий раз на сердце тревожно, — призналась она. — Столь много и здесь недоброхотов. А он слишком доверчив.
— Сын ваш, государыня царица, зело разумен и его не столь просто захватить врасплох. Ему, верно, известно, откуда исходят опасности для его здравия.
— Истинно так, но я не токмо царица, но и мать. А материнское сердце все с ним, всегда с ним. Пойду я. — И она, поклонившись, вышла торопливыми шагами.
Спафарию было известно, что учителем Петра-царевича в раннем детстве был подьячий Никита Зотов. Он выучил ребенка азам российской грамоты: чтению и письму, не касаясь вовсе никаких иных наук, вроде географии, народоведения, геометрии, языков иностранных и прочего в этом роде. Любознательный ребенок до многого доходил своим умом. Были у него и другие учителя, разумеется, были. Отец его, царь Алексей, страстно любил своего первенца от молодой супруги Натальи. Но он покинул свет, когда Петруше было всего четыре годочка, и не успел распорядиться должным образом об его обучении. Более всего заботился о нем воспитатель царицы, как бы ее второй отец, Артамон Матвеев. Он словно бы прозревал будущее Петра, которое мнил великим и славным. Он, а потом и дядька наследника князь Борис Голицын, шумный, громогласный выпивоха и буян, занимались с царевичем, порою пререкаясь, порою будучи в единстве. Петруша впитывал их речи, внимал их перепалке и многое врезалось в его переимчивую детскую память.
