— Буди в надежде, Марковна! Дождался я светлого дня, возвращают мне неправедно отнятое и жалуют новыми вотчинами. Даст Бог и ты с протопопом соединишься и окончатся ваши страдания. А злодей ваш, главный патриарх расстрига Никон, как сказал мне капитан, привезший царский указ, два года тому назад как помер. И черти терзают его в аду огненным терзанием немилосердно.

— Спаси вас Господь, — ответила Марковна со слезами. — Знать, не все слезы выплакала и от радости за вас плачу.

Лух — городишко безвестный на речке, которая и дала ему название. Речка эта мала и впадает в Оку. В сем Лухе и власти-то порядочной не было, народ жил тихий и мирный, все друг о друге все знали, и в начальстве нужды не испытывали.

— Как славно! — сказал Артамон Сергеич, приобыкшись.

И стал ждать повеления царя Федора без нетерпения. Земля тут была плодоносна и родила все привычное. Были тут и яблоки, и груши, и крыжовник, и смородина, от чего они с Андрюшей отвыкли в Пустозерске, и овощ всякий в изобилии, и коровы паслись, и овцы — и всем, людям и скотине, было хорошо.

— Но отчего Лух? — ломал голову Матвеев. Не было здесь ни ссыльных, ни надзирающих.

— Чья-нибудь прихоть, батюшка, — отвечал Андрей, унаследовавший отцову рассудительность.

Ждали-пождали царского призыва на Москву, полного прощения и забвения. Ан пришла другая весть: царь Федор (иль Феодор) Алексеевич 28 апреля 1682 года помер. И царствия его было шесть лет три месяца и четыре дня.

— Боже мой, Боже мой, что с нами будет! — всполошился Матвеев. — Милославские все едино у власти. Ивана царем провозгласят.

— Но он же увечный, — возразил Андрей непререкаемым тоном.

В свои шестнадцать лет он пережил столь много и столь многого навидался за шесть лет пустозерского житья, что уж глядел на все взрослыми умудренными глазами.

— Ах, Андрюша, будет еще хуже — Ивана провозгласят царем Иваном Пятым, а править будет врагиня моя первая царевна Софья. И мы тут, в Лухе, погнием. Кто станет исполнять волю покойного Федора? Его ближние бояре? Они такие же недруги мне и противятся моему возвращению.

— Указ царя — предсмертная его воля свята.

— Э, да какая там святость! У Милославских — свой интерес, вот и вся святость!

— Крестница твоя, царица Марфа Матвеевна, соблюдет его волю. Да и можно ль иначе!

Андрей оказался прав. Царица настояла. Пока ее царственный супруг еще не был предан могиле, она все еще была в силе. Пришло повеление: Матвеевых освободить, предоставить им экипаж и достойное сопровождение и быть им на Москве немедленно.

Радость ли безмерная? Нет, не было радости. Со стесненным сердцем возвращался Артамон Сергеич Матвеев в столицу. Дорогою посещали его безрадостные мысли. Да, он вернется в свое жилище, разоренное, но по-прежнему дорогое, да, он закажет торжественный молебен в церкви Николая Чудотворца в Столпах, построенной его иждивением, под его постоянным призором, великолепный пятиглавый храм с шапкой кокошников, один из красивейших на Москве. Но покоя не будет, не будет ничего от прежней благости и повсеместного дружелюбства. За шесть лет его ссылки враждебные ему силы укрепились и заборонились. Сокрушить их, предвидел он, при Милославских невозможно. Нарышкины в загоне, Милославские в законе. Как тут быть?

Дорога была долгой, тряской, а потом и пыльной. Тряслись долго. Но вот наконец до слуха донесся печальный звон московских колоколов, заблистали купола, стали во множестве попадаться встречь телеги, повозки, тарантасы, дрожки, тяжелые кареты — кто в Тверь, кто в Нижний, кто куда.

Не заезжая домой, велел везти себя в Преображенское, где обитала опальная царица с детьми, где и Нарышкины свили себе гнездо.

Прежде всего следовало узнать, как сложилась их жизнь со смертью Федора и предвидимым усилением Милославских.

— О, Господи! Наконец-то! — И царица Натальюшка повисла у него на шее.

— Голубица моя драгоценная. Грязен я, — защищался он. — С дороги, погодь умоюсь.

— Заждались мы, мочи не стало, — без умолку говорила она, поливая ему на руки из кувшина. — Нету нам спокою.

— Ты погоди, погоди рассказывать. Вот умоюсь, утрусь да переоблачуся, тогда… Мне все в доподлинности ведать надо.

Да, царица Марфа Матвеевна, крестница Артамона Сергеича, успела при жизни Федора примирить его с царицей Натальей, она более кого бы то ни было хлопотала об освобождении Матвеева, она, пользуясь своим влиянием на влюбленного супруга, радела за Нарышкиных. И во всем этом преуспела вместе с близкими.

Великая была надежда на то, что понесет она от Федора, и тогда Милославские еще сильней укрепятся. Но Федор был уже не муж: хотел, сильно хотел, но не мог. Несмотря на ухищрения докторские, несмотря на заговоры и волшебные напитки.

Уж как старалась Марфа Матвеевна, все делала, как учили ее бывалые бабки: и руками ласкала уд, и губами, и хреном его натирала, и редькою. А он оставался вял. Федор только стонал от ласк этих, бормотал через силу слова нежные, даже прощения просил. Не было в нем никакой мужской силы, всю, которая была, как видно, израсходовал он на покойную царицу Агафью, первую свою жену. И уж ничего у него не осталось. Таял он на глазах молодой супруги, таял с каждым днем. Последние дни пред кончиною не мог повернуться на другой бок.

— Долго помирал. В муках. Как отец, царь Алексей. Кричал от боли. А потом окостенел язык и губы. Бедный, он только мычал, как зверь.

Это рассказывали со слов царицы Марфы. Марфа была безутешна. Она все надеялась, что молодостью своею и пригожестью вдохнет в Федора своего мужскую силу, что воспрянет он. И то сказать: совсем молодым похитила его смерть — двадцать годков всего-то ему было.

Царица Наталья хвалила Марфу за добросердечие, за горячее желание примирить Федора с Нарышкиными, несмотря на постоянные противности Софьи и из Милославских тайного шептуна и злодея Ивана.

— Ох, дядюшка, Милославские ведут дело к смуте, — рассказывала Наталья. — Нехорошие времена настают, темные. Как только Федор отдал Богу душу, радетели наши князь Борис Алексеевич Голицын, брат его Иван да Долгоруковы бояре Борис, Яков, Григорий и Лука поторопились в Думу, дабы избрать нового царя. Знали, что без бою не обойдется, а потому под кафтаны поддели кольчуги железные и челядинцам приказали быть снаружи с кистенями да ножами под платьем тож.

Вышел патриарх Иоаким и вопросил: кого из двух братьев царя усопшего избрать на царство? Ивана иль Петра? Загудели тут все, пошли споры. Кто кричал «Ивана Алексеевича!», а кто стоял за Петрушу. Этих было более. И Петруша был провозглашен царем.

Недолгой была радость. Софья кликушествовала, кричала что Федора-де отравили враги его, извели чарами те, кто хочет на царстве быть, намекая на Нарышкиных. Видалось ей, ненавистнице, что управлять будет мачеха, вот она и старалась возмутить народ. Мол, мы, Милославские, остались сиротами, брата нашего Ивана не выбрали на царство и одно нам остается — просить милости у королей христианских в чужих землях.

Таковыми причитаниями разжалобила она многих бояр и те стали думать, как поправить положение, не допустить исхода Милославских, хотя и понимали, что это все пустые угрозы.

Взбунтовали стрельцов, урезали им жалованье, чинили и другие притеснения. Более других усердствовали князь Хованский — Тараруй, человек пустой и глупый, и Иван Михайлович Милославский, притвора и интриган.

Тараруй ораторствовал перед стрельцами: сами видите-де, в каком вы ярме у бояр, Бог знает кого в цари избрали… Увидите, не только денег, но и корму не дадут.

— Ох, беда, беда, — сетовал Матвеев. — Надо действовать решительно, неужто стрельцы забыли мои милости. Пойду в люди, буду стоять за Петра.

Нет, не забыт был ближний боярин Артамон Сергеевич Матвеев, несмотря на происки Милославских, на шестилетнюю ссылку. Помнили его добросердечие, его разумность, любовь к нему покойного царя Алексея, память о котором не изгладилась. Всюду встречали его с почетом, с радостью. Патриарх Иоаким долго беседовал с ним, держал совет, как избежать смуты. Пожаловали к нему и бояре, сторонники Петра, просили его быть на управлении, как прежде, и другие знатные люди, помнившие, как разумно он вел дела.