У меня было ощущение, что я стою на краю пропасти. Мне так нужна была помощь. В половине восьмого я позвонила моему адвокату Винни Кароселла. Он согласился встретиться со мной во второй половине дня в Вашингтон-Сквер-Парк. В десять, половине одиннадцатого и в одиннадцать я звонила Дрисколлам, чтобы убедиться, дома ли Том.

Затем позвонила швейцару. «Господи, только бы получилось», — молилась я.

— Джон, — сказали я. — Это говорит миссис Дрисколл.

Я попыталась говорить презрительно и сквозь зубы, как Ходжо, вспомнив, как она, не вынимая сигарету изо рта, обращалась к слугам.

Я на водах в Аризоне.

Да, миссис Дрисколл.

«Получилось!» Я на пальцах показала Денни, что победила, — он, наконец понял, что так борцы за мир приветствовали друг друга в конце 60-х, и послал мне ответный сигнал.

— Моя приятельница, миссис Петерсон вылетает сегодня сюда ко мне, — сказала я швейцару. — Я попросила ее захватить кое-какие мои вещи. Впустите ее.

— Хорошо, миссис Дрисколл.

Риск был — я отдавала себе в этом отчет, когда выбралась из подземки на перекрестке Пятой авеню и Шестидесятой улицы и очутилась среди людей, похожих на манекенщиц из «Вог». Но больше всего я боялась того, что Том и не спал вовсе и даже не занимался любовью, что, звонок Денни встревожил его и что, когда я войду в дом, по меньшей мере, пятьдесят полицейских встретят меня.

Однако Джон вручил мне ключи, даже не взглянув на меня. Когда я сказала ему, что мне потребуется время, чтобы найти то, что нужно миссис Дрисколл, так как я не знаю, где она держит свои вещи, он только пожал плечами.

— А горничой сегодня нет, Джон? — как можно более небрежно спросила я. — Может, она сможет мне помочь?

Швейцар отрицательно покачал головой и проводил меня к лифту. Лифтер, веселый человек, с улыбочками и подмигиваниями доставил меня наверх. Как только он удалился, я достала перчатки Денни и надела их.

Наверху, в апартаментах Дрисколлов, было прохладнее, чем в вестибюле. Только здесь я почувствовала, как пот струится по моим щекам. Я перчаткой вытерла лоб и даже через шерсть ощутила, как бьется пульс у меня в виске.

Ушла минута на вдох (Я…) и выдох (расслабилась…), прежде чем я смогла оглядеться вокруг. Апартаменты Дрисколлов занимали целый этаж дома. Я была у них дважды с Ричи и припоминала атмосферу подчеркнуто европейского шика, царившую в их доме, более подходящего для съемок, чем для нормальной жизни. Я не могла поверить, что тот самый Том Дрисколл, которого я знала, каким бы богатым и важным он ни стал, мог согласиться жить в такой обстановке. Полы были покрыты сизаль, годившимся лишь для изготовления веревок. Это было что-то такое особенное, по чему ни один человек не захочет пройти босиком. Окна были, затенены деревянными венецианскими шторами, через которые в огромную гостиную проникал желтоватый свет. Ходжо заставила всю комнату дорогой мебелью.

С того времени, как я была здесь в последний раз — это был ужин, и в приглашении было указано «праздничный», что означало «черные галстуки и вечерние платья», я же до прихода сюда не знала этого и разоделась во что-то ярко красное, Ходжо, кажется, посетила великое множество аукционов по антиквариату. К ее серебряным табакеркам и небольшому мраморному, бюсту лысого композитора добавилось еще множество бесполезных вещей, заполнивших все уголки гостиной. Антикварные перья. Хрустальные чернильницы. Шары — мраморные, хрустальные, металлические, деревянные — на деревянных подставках. Маленькие изящные китайские горшочки, в которых помещались растения, выращиваемые особым способом: среди блестящих листьев располагались небольшие бутылочки, в каждой из которых была одна-единственная орхидея.

Прежде всего, я осмотрела спальню. Точнее, гардероб при спальне. Чистое любопытство, но я была просто загипнотизирована открывшимся передо мной великолепием: шкафы с платьями, мехами, сумочками, ботинками, поясами — все было собрано вместе в гардеробе, который скорее являлся отдельной комнатой, по размерам походившей на студию. Три серые юбки, две из которых с ценниками, валялись на полу. Блузка цвета слоновой кости, вытащенная из пакета из химчистки, но не снятая с вешалки, была брошена поверх юбок.

Меня не удивило, что стены в спальне были затянуты шелком. Кровать представляла собой огромное металлическое сооружение с кружевными подушками, и была задрапирована москитной сеткой таких размеров, что ее хватило бы, чтобы защитить от малярии все южное полушарие. На покрытом скатертью столе возле кровати стоял маленький серебряный поднос, заполненный кремами для тела, рук, шеи и глаз. Ни одной книги. И никаких признаков мужского присутствия.

Это потому, что «мужское присутствие» имело свою собственную комнату в противоположной стороне от холла. Я пробыла там ровно столько, чтобы убедиться, что Том спал на кровати из красного дерева, что он читал толстую книгу о нарушении регулирования авиалиний в восьмидесятых, а после быстрого осмотра его высокого шкафа с выдвижными ящиками, что содержание их существенно изменилось с дней его молодости, и что вместо шорт он теперь носил боксерские трусики.

Не было детской комнаты, потому что у Тома и Ходжо не было детей. Ходжо конфиденциально поведала Ричи, что Том не мог иметь детей, но к тому времени, когда они оба прошли медицинские тесты и узнали об этом, им уже и не хотелось иметь детей.

Ходжо занималась «делом своей жизни», как она называла, в шикарно обставленном офисе, где даже письменный стол самого Людовика XIV не казался бы чересчур роскошным. Ящики стола были забиты приглашениями на ужины и бенефисы. Там же было несколько желтых почтовых карточек: Дартмут, 04. 25, Кансер, 10. 11. Лихорадка охватила меня: почерк Тома. Я просто не могла поверить, до чего знакомым он мне показался. Я не видела его с того времени, как мы, изучая вместе латынь, обменивались тетрадями. Но я не нашла ежедневник и подумала, что его забрала с собой Ходжо на воды.

История светской жизни Ходжо была буквально разложена по полочкам, как будто материалы предназначались для передачи в архив. Позолоченный столик за маленькой кушеткой был заполнен большими шкатулками— из слоновой кости, перламутра, дерева, ляписа, малахита — по одной на каждый год, начиная с 1983. Везде были вырезки из календарей, приглашения, заметки из газет, где упоминалось ее имя.

Я взглянула на свои часы, затем еще раз. Я не могла поверить — прошло всего пять минут. Я выдвинула нижний ящик стола к себе на колени. Вот это удача! Записка от Джессики, датированная 14 мая. За месяц до того, как Ричи сказал мне, что покидает меня.

«Дорогая Джоан! Как мне отблагодарить вас? Ужин был великолепен, также, как и вы. Не могу выразить, как много для нас обоих значит ваша поддержка в этот трудный момент. С любовью, Джессика».

Ричи не относился к тому типу людей, которые любили рисковать. Он никогда бы не стал выставлять напоказ свою личную жизнь. И, если Ходжо устраивала тайные ужины для счастливой пары, значит Ричи, действительно, доверял ей.

Не выпуская записки из рук, я стала рассматривать фотографии на столе. В раме, больше подходящей для картины Караваджо, чем для моментального снимки, была помещена фотография нарядно одетых женщин на. заседании какого-то комитета. Там была еще фотография Ходжо и Тома на лыжном курорте: они улыбались прямо в объектив. Я попыталась определить, насколько деланными были их улыбки, но фотография была немного не в фокусе. Была еще одна фотография Ходжо с тремя другими женщинами в декольтированных платьях, возможно — на Палм-Бич. И еще две: Ходжо с Ричи на приеме перед входом в дом. Ходжо с Ричи и Джессикой на пристани на фоне яхт и катеров, на Джессике были шорты…

Семь минут. Я положила записку Джессики обратно в ящик. У меня так пересохло во рту, что я не могла глотать. Что, если Ходжо позвонила Тому, и тот скажет: «Кстати, твой ящик с шампанским сегодня будет доставлен». Или, если он обычно среди дня заходит домой, чтобы сменить рубашку.