Поздно, умиротворенно укладываясь спать, Ивантьев думал о поездке на главную усадьбу. И пожалуй, если бы ему спалось плохо, он бы поехал. Однако ночь прошла единым мгновением, с короткими, счастливыми сновидениями под утро. Поднялся Ивантьев необыкновенно бодрым, и ему расхотелось заниматься конторскими хлопотами. Успеется, до августа есть еще время! Он докрасил штакетник палисада, потом чистил погреб, заделывал дыры в огородном заборе, спасая грядки от шкодливых кур, все удивляясь самому себе: вот ведь какова натура человеческая: пока страшишься чего-то — покоя не будет. А примирись, возвысься над томящей суетой — даже спать безмятежно научишься!.. Хватило неотложной работы еще на несколько дней. Лишь в начале июля, после вторичного предупреждения милиционера Потапова, он наконец собрался навестить главную усадьбу колхоза.

Ехал двенадцать километров в кургузом, тряском автобусе, плотно, жарко набитом сельским людом, и все равно отдыхал, оглядывая уже чуть притомленные летним зноем леса, обширные развороты пшеничных, картофельных полей, жгучую зелень лугов, проблески речек и озерков. Отдыхали руки, плечи, ноги. Он теперь постоянно чувствовал свое тело, словно бы очнувшееся для своей единственно ценимой и нужной жизни.

Вышел на площади, у новенького, из стекла и бетона, Дома культуры; напротив был такой же светлый универсам; и дома строились белокирпичные, и антенн телевизионных — густой лес над крышами; замащивались улицы, спрямлялись старые кривые переулки; виднелся новенький крытый рынок; у железнодорожного переезда копились колонны легковых и грузовых машин... Цивилизация — после тихого хуторка!

Порадовался Ивантьев всему этому обновлению: оживлялось Нечерноземье. Спросил, где находится сельсовет, и зашагал асфальтовым, пахучим, размякшим от солнца тротуаром.

Председатель сельсовета, пожилой, лысый, тучноватый, с большим набором орденских колодок, принял его без выдерживания в приемной, вышел из-за полированного письменного стола, усадил в такое же современное поролоновое кресло, спросил привычно, усталым от недавнего совещания голосом:

— Слушаю, товарищ?

Ивантьев, почему-то полагавший, что сельсовету известно его незаконное проживание в Соковичах, на минуту смешался, а затем коротко и довольно толково, как ему подумалось, изложил суть своего дела — со дня приезда в родительский дом до смерти Защокина и разговора с наследниками доктора, — окончил речь просьбой помочь ему приобрести земельный участок.

Очень внимательно оглядел его председатель, чуть усмехнулся, явно дивясь непостижимой наивности посетителя, однако ответил спокойно, хотя и с угадываемой неохотой говорить людям одно и то же:

— Земля здесь колхозная, отдана государством в бессрочное пользование и так далее. Вы человек грамотный, поймете без дополнительных разъяснений.

— Как же мне быть? — не удержал своей внезапной растерянности Ивантьев и спросил еще раз, но уже не председателя сельсовета, а престарелого, усталого, много повидавшего, умеющего понимать и сочувствовать другим старшего товарища: — Как, скажите?

— Вы хоть фронтовик?

— Нет, — сказал Ивантьев и заговорил поспешно: — В войну Каспий, где я рыбачил, был тем же фронтом: и бомбы падали, и убитых хоронили, и работа — хуже каторжной... На фронт просились, да рыба нужна была. Так нам и говорили — ваш фронт здесь...

Председатель провел ладонью по лысине, словно вспомнив молодые годы, когда голова отягощалась буйной шевелюрой, кашлянул, хмыкнул, слегка смутившись, и пожал обвислыми плечами: мол, так-то оно так, да к делу этого твоего фронта не подошьешь... Встал из-за стола, подошел к Ивантьеву, подал руку и, держа ее в своей мягкой, отзывчивой, сказал, дружески усмехаясь:

— Вам к Поликановой, председателю колхоза. Постарайтесь понравиться ей, капитан. Вы еще боевитый.

Колхозное правление размещалось в новом кирпично-силикатном доме, председательский кабинет был на втором этаже. Ивантьев долго, ему показалось, шел по чистым бетонным ступеням, затем через обширную приемную комнату с широкой ковровой дорожкой посередине и секретарем-машинисткой у обитой черным дерматином двойной двери. Кабинет оказался еще более обширным и солнечным. Ивантьев постоял у порога, щурясь от блеска стен, пола, столов, крашеных и полированных, заметил у противоположной стены за телефонами, селектором, стопкой бумаг склоненную к столу, что-то быстро пишущую худенькую женщину с гладкой строгой прической, неслышно, чтобы не помешать, приблизился к ней, сказал негромко:

— Извините... Здравствуйте...

— Извиняю, и здравствуйте, — сказала быстро женщина, не поднимая головы. — Знаю о вас, звонили из сельсовета. Сразу предупреждаю: помочь не могу. Задыхаемся от пенсионеров своих, родненьких. Усадьбы видели, какие оборудовали? Обогащаются, разлагают колхозников. А городские? Да начни я раздавать участки — в два дня от колхоза одна контора останется. Поселившихся не знаем, как выжить. — Женщина наконец выпрямилась и встала, показывая этим, что у нее совершенно нет времени на разъяснительные беседы и она не намерена усаживать посетителя, явившегося с сугубо личной, к тому же вредной для общественного производства, просьбой. — Знаю, вы заслуженный, родились в Соковичах, нашли свой дом и теперь вас оттуда выживают наследнички доктора Защокина. Вас выживут, а мы их — не имеем права. Пока. Но еще посмотрим. Доктора люди любили, он был им и советчик и просветитель. А этих сами видели... В Соковичах будем строить фермы, ставить бригаду, окультуривать пастбища. Запашок дачникам может очень не понравиться... Все у меня, товарищ...

— Ивантьев.

— Товарищ Ивантьев. Хорошая, наша фамилия, тут Ивантьевых много... Вопросы есть ко мне?

Суховато-деловая, с приглядистым прищуром глаз, волевыми складками у тонкого, напряженного рта, в синем пиджачке и такой же юбке, председатель колхоза Поликанова своей правотой, полной отдачей себя работе, хозяйству, верой во всеобщее скорое процветание могла смутить не только бывалого моряка, но, пожалуй, и самого министра сельского хозяйства, явись он среди дня, в горячее время сенокошения, заготовки силоса, прочих неотложных дел.

— Я не дачник... — лишь это и смог вымолвить Ивантьев. — Я жить здесь хочу...

— Вступайте в колхоз, — прямо и четко предложила Поликанова.

— Куда мне...

— Правильно. Через три года дважды пенсионером будете. И где я вас использую — в поле, на ферме или пошлю в школу механизации сельского хозяйства, к подросткам за парту?

— Родина здесь...

— Родину надо любить большую, общую, а не двор, огород, товарищ...

— Ивантьев...

— Да. Приезжайте лет через пять. Может, и вам подыщем дельце пенсионерское. А сейчас вот... — Поликанова придавила ладонью стопку бумаг на столе. — Молодых принимать будем, кое-кто просится, кое-кого пригласим... Омолодимся — и такое развернем! Зацветет наша маленькая родина на благо большой. А пока отдыхайте, капитан. Да вы и поплавать еще можете. — Она, кажется, впервые глянула на него по-женски, чуть со стороны. — Здоровьем, вижу, родители не обделили, а вот из колхоза увезли... Понимаю, вы ни при чем. И можете хлопотать выше, но предупреждаю: все ходатайства лягут на мой стол, а у меня тут их... — Поликанова ткнула тугим кулачком в другую стопку, — десятка полтора. Не советую, как говорится.

Жестким рукопожатием она подтвердила свои слова, и Ивантьев молча, в стыдливом смятении покинул контору.

Он не пошел к автобусной остановке, решил часть пути одолеть пешком, все обдумать наедине, успокоиться, разумно оценив свое теперешнее положение. Он неспешно шагал по селу, на окраине минут десять разглядывал запущенный двор звероватого хмельного мужичка, поносимого неопрятной крикливой бабой: «Вон, глянь, приезжий городской на тебя, собаку, смеется!» Мужичок предовольно тявкал, пытаясь подражать четвероногому, и Ивантьев, сплюнув, пошагал дальше, говоря себе: «Сколько таких балагуров-бездельников развелось!»

Только под елями и соснами, тесно затенившими белую песчаную дорогу, в лесной сыроватой прохладе ему стало спокойнее, он даже усмехнулся, дивясь своей наивности: хотел предложить Поликановой использовать пенсионеров для выращивания общественного скота, птицы, как уже делается в некоторых, и не бедных, совхозах и колхозах... Будто она не слышала, будто не имеет по данному вопросу личного категорического суждения. Наивен он со своей «тягой к земле», смешон со своим желанием начать сельскую жизнь, не понимая деревни, ее теперешнего быта. Точно можно повернуть время вспять. Высмеивал фантастов с их машиной времени, сам захотел того же... Земля забывает покинувших ее... Лишь в короткие мгновения противилась душа Ивантьева — не желала сдаваться, велела ему куда-то ехать, писать заявления, просьбы, но разум одолевал слепые чувства здравыми рассуждениями, все более усмиряя Ивантьева. На шестом или седьмом километре он сел в автобус и вскоре подъезжал к Соковичам.