Авдей поглядывал на него со своей скрипучей скамейки, усмехаясь понимающе: вот и первые огорчения счастливого автовладельца! Но как-то жаль ему стало молодого соседа, хоть и временного; этакий дюжий, таежно загорелый бородатый детина, а растерялся, как мальчишка, перед внезапной житейской неурядицей. Авдей окликнул его:

— Вячеслав! Ставь под мое окошко. Никому не разрешаю, тебе — ладно, Сибирь — дело серьезное.

Геолог Вячеслав быстро подошел, сильно пожал деду руку, сказал «большое душевное спасибо», заверил, что это временно, он постарается выхлопотать место на платной стоянке или, если посчастливится, купит гараж (кстати, осведомился, не знает ли дед кого-либо из продающих), и побежал ставить машину под окно комнаты Авдея, ибо сам, живя на четвертом этаже, как бы не имел права на асфальтированную площадку у стены дома: высоко живущий должен довольствоваться более открытым воздушным пространством.

С этого дня семейство геолога стало жить «на колесах»: утром Вячеслав отвозил жену в школу, дочь в детсад, сам ехал в свое управление; вечером забирал их. По субботам и воскресеньям — путешествия за город, дышать лесным воздухом, а то и дальше куда-нибудь, в компании друзей-автомобилистов, с ночлегом.

Авдей теперь почти не видел Алину — так, помашет издали ей рукой, она засияет предовольно мордашкой сквозь автомобильное стекло и умчится. А он еще долго думает: чему Алина радуется? Машине, поездкам или отцу и матери, которые вместе, и она с ними?

Думы не утомляют Авдея, напротив, ему кажется, в стариковском его положении — это главное его занятие, и вовсе не бесполезное. Он верил: мысли, пусть и не вымолвленные, пропасть не могут совсем, как-то передаются людям; добрые — помогают жить, злые — мешают. Авдей хорошо помнит, как при жизни его супруги Натальи бывало: подумает он о самом пустяковом, ну там — пельмешек, неплохо бы налепить, а она уж ему: «Схожу-ка на рынок, мясца свеженького прикуплю...» Не говоря уже о серьезном, тут Наталья могла сама ему рассказать, где, как и что с ним приключилось. Да еще предчувствовать умела. Перед той аварией, когда его грузовик горной осыпью накрыло, ревела, не пускала в рейс... Может, это оттого, что не было у них детей, не отвлекались на них и слишком соединились душами за долгие годы? Но хоть сколько-то каждый человек чувствует другого человека, понимает без слов.

Не потому ли к Авдею однажды постучался и вошел геолог Вячеслав? Накануне выпал обильный снег, из окна лилась чистенькая, редкая в городе белизна, и гость, с уличного морозца, легко, дорого одетый, показался Авдею случайно, по ошибке забредшим в его комнату, заставленную грузной, как бы вместе с хозяином постаревшей мебелью. Но, сообразив, что Вячеслав пришел именно к нему и вроде не торопится сразу уйти, он поднялся, пригласил выпить чашку чаю. Уже сидя за столом, осторожно спросил явно смущенного гостя:

— По делу?

— Да как сказать, Авдей... извините, не знаю отчества.

— Степаныч.

— Странно, Авдей Степанович, спрашиваю — никто не знает в нашем доме, все: дед, дед... И сам третий год живу, не познакомился, не зашел вот так.

— Когда? Спешка-то какая! И чего интересного, доживаю тихо, стараюсь поменьше мешать.

— Пробегаем мимо друг друга, стариков вовсе не видим... А маленькая Алина заметила, твердит матери, мне: дедушка Авдей сказал так, дедушка Авдей про войну рассказал, даже мальчишки слушали, пригласите дедушку чай пить, он любит чай с бубликами, как в старое время пили, пустите меня посмотреть, как дедушка живет, — он такой, такой интересный, весь интересный... Жена моя, извините, побаивается вас, да и о других, о себе тоже скажу: ну, живет мрачноватый старик, пусть себе, никого не трогает — и ладно. А вот Алина заметила, разглядела.

— Чуткая девочка.

— И знаете, я подумал, ведь ненормально: дети без дедушек и бабушек растут. Я сам такой же. Ведь обиженные вырастаем.

— Родителей-то редко видят. А как выпадает время — на автомобиль и покатили достопримечательности смотреть. Рядом, а не чуют друг дружку, мотор шумит, все мелькает. Беда — эти быстрые колеса.

Оба глянули в окно: вдоль всего переулка, на свободных площадках, у стен домов горбились засыпанные снегом машины. Многие так и простоят до весны. Некогда расчищать снег, неприятно возиться с холодным мотором, да и ехать некуда; на работу проще в метро, троллейбусе. Несчетные тонны металла ржавеют под снегом, то подтаивающим, то леденеющим.

У геолога Вячеслава своя проблема: зимой он, может, немного поездит, зато все лето его красивая «Лада» простоит под окном у Авдея или на платной стоянке, если добьешься места. На платной, конечно, лучше, хотя и там, случается, и стекла бьют, и внутренности потрошат. А главное — автомобиль не сундук, без движения он просто-таки гибнет.

— Зря купил, — сказал Вячеслав, легко угадав мысли Авдея. — Поторопился.

— Что поделаешь: как все́ хочется.

— Именно.

— Я вот от нечего делать воображаю себе разное. Иной раз прикидываю — вот бы не стало этих личных колес по всему миру. Какая экономия, выгода для человечества! Меньше гибелей, меньше зависти, больше чистого воздуха. Надо поехать — садись, поезжай на общественном транспорте. Его, общественный, можно очень хорошо наладить. А то ведь все одно: куда ни заедешь — стоят такие же личные бензиновые коляски. От этих «Лад» что-то лада не прибавилось. Они возят, да, но сперва заглатывают в свое нутро.

— Пожалуй, так. Но скажите иному автовладельцу...

— У-у, страшно!

— И кто остановит машинное нашествие? Все — через опыт, набитие шишек.

— Точно так.

Невесело посмеялись, некоторое время сидели молча, размышляя о жизни, оба бородатые — один очень старый, другой очень молодой, — и молодой удивлялся неожиданному разговору со стариком: как важно, когда человек не просто плывет по течению жизни, а еще и думает о ней, и необязательно, чтобы человек был высокообразованный, нет, вот же сидит напротив обыкновенный шофер, главное — неравнодушие, беспокойство за всех, та самая «душа живая», которая, если есть в человеке, так непременно выявит себя... Потом Вячеслав вспомнил, зачем пришел к деду Авдею, стал приглашать его в гости, говоря, что и обед готов, и бублики к чаю имеются, самые лучшие, из булочной с улицы Чехова, сейчас же идти надо, хозяйка заждалась, сердится, наверное.

Авдей вознамерился было отказаться — не ходил он по гостям уже давным-давно, а тут еще семейство молодое, — но понял, что ему не отговориться — Вячеслав просто обидится, — и только спросил:

— Алина-то дома?

— Ну как же! Пельмени помогала лепить. Сибирские!

Время углубилось в зиму, снежную, метельную. Улицы едва успевали расчищать, а переулки замело почти наглухо. К магазинам, аптеке, в сторону Палашевского рынка были протоптаны тропы, очень похожие на деревенские.

Авдей сходит в булочную, молочную, поможет дворничихе размести снег возле подъезда и сидит у стола, читая или просто глядя в заиндевелое окно. Нравится ему зима, что-то истинно российское, извечно живительное есть в ней. Дышишь ее холодом, смотришь в ледяные снега, а на душе тепло, молодо.

И потому еще хорошо Авдею — он стал менее одинок: то Вячеслав зайдет проведать, то жена его Светлана спросит, не надо ли чего в гастрономе попутно купить. Вечером можно подняться на четвертый этаж, посмотреть цветной телевизор (не часто, конечно, чтобы не слишком надоедать), а главное, поговорить с Алиной о ее жизни. Всякий раз она хочет оставить его ночевать, исхитряется, как шутит Вячеслав, «присвоить деда». Однажды пожаловалась Авдею, смигивая на щеки капельки слез: «Они говорят, я их сама выбрала, а тебя выбрать насовсем не разрешают». Как-то Авдей спросил Алину, хорошо ли ей в детсаде, она ответила: «Вовсе не детсад у нас, там никакого садика нет. Детпавильон просто». И непременно упрашивала рассказать перед сном сказку, это стало обязанностью Авдея, ибо сказок отец и мать не знали, да и рассказывать не умели; если что вспоминали из прочитанных книжек, то второпях, лишь бы поскорей усыпить. Алина чувствовала, и Авдей понимал ее: сказка должна рассказываться дедушкой или бабушкой, и больше никем на свете; чтобы говорил очень старый, а слушал очень маленький человек. Только меж ними может зародиться, жить сказка.