— А чем спалил, спичками?

— Камнем, — не моргнув глазом, ответил Толя. — Ударил камнем о камень — искра сыпанула, загорелось. Ему это нипочем. А каменный огонь ничем не загасишь.

Толя Суранов знал все и умел объяснить все. Шли дожди, разлились через край горные речки, валом снесло магазин, склад — Горный сердится, его рук дело.

— А почему он сердится?

— На людскую кривду, — отвечает Толя и, помолчав, дает подробное объяснение: на складе товаров запасено видимо-невидимо и одежды всякой красивой, дорогой. Выбросить бы это все в магазин, на продажу всем, и тогда Горный не осерчал бы: поровну разделено между всеми. Но люди несправедливые, они воспользовались блатом, Горный осерчал и наслал воды. Он такой, Горный Батюшка, неправды не потерпит.

Многое теперь понимаю я, привирал Толя, однако рассказы его западали в память, по-хорошему воздействовали на нас, парнишек. Со многими берикульцами, моими сверстниками, мне пришлось готовиться к фронту, воевать, долго служить еще после войны и, не помню я, чтобы из нашей среды выявился подлец либо воришка. Путь кривды — опасный путь, неприемлемый во всех отношениях, как внушал Толя, и мы шли прямой дорогой, стараясь не причинить зла ближнему. Бывало, разделит неправильно хлеборез пайку или обидит кого порцией каши, за справедливость первые восставали мы, берикульцы, Толины воспитанники.

Толя Суранов, первый мой наставник, как жаль, что не довелось мне больше с тобой увидаться! Было бы что послушать сейчас. Не из третьих уст, а от тебя лично услышал бы я, как ты после войны, когда еще не вернулись с фронта мужики и в шахте робили еще одни бабы, самолично, несмотря на возраст лет, спускался в шахту на подмогу шахтеркам. Слышно, ходил по забоям Горный, пужал баб то свистом, то окриком, и ты, Толя, первый выдумщик и фантазер, убеждал баб, что никакого Горного нет, что это только мечта, подсказанная страхом, неумное озорство, надежда и утешение. Надо работать старательно и не думать о Горном, и тогда уж не поблазнится из темноты свист или кашель Горного.

Долго сижу я на камне рядом с надгробием Толи, думаю, вспоминаю. В выси всплескивают серебром дикие гуси, улетающие на юг, долгие недели им лететь чередой с дальнего севера в иные края, туда, где тепло и где море. Внизу блестит под солнцем речка, круглые валуны так. похожи на высунувшихся из воды лягушек...

Не раз, бывало, возвращаясь из своих горных скитаний, мы усаживались на камне над речкой, и тогда ручьем лилась Толина речь. Я слушал, запоминал о том, как жили тут прежде, какие тут были управляющие, как трудно жилось простому люду. Все стремились обогатиться, но фартило редким, из сотни, может, из тысячи одному. Пофартит — тогда душа требовала размаха: лилось рекой вино, расстилали перед золотничником, добывшим самородок, на дороге мануфактуру, шел по ней, шатаясь, фартовый старатель... А зачем? «Зачем?» — спрашивал раздумчиво Толя и сам себе отвечал: «Незачем! Все суета сует».

«...Толя Суранов — Горный Батюшка...» — перечитываю я на гранитном камне и думаю: кто высек эти слова?.. Или какому-то молодому фантазеру, слушателю Толи, пришло это в голову, или, может, текст подписи составил перед смертью сам Толя?.. Или, может, так назван Толя кем-нибудь из мудрых старожилов, из уважения к возрасту Толи, его делам, щедрости его души?..

А может, это сделал кто-то из неверия в Горного Батюшку: нету его, спит он, похороненный под гранитным камнем, а на свете не существует всесильного Горного Батюшки!..

Так или иначе, но надпись на граните мне по душе. Я встаю, делаю низкий поклон, шепчу: спи, Горный Батюшка — Толя Суранов, мир тебе и успокоение! Отдохнул ли ты, старый, от беготни и земных забот?..

Всю жизнь Евдокиму хотелось заниматься чем-нибудь интересным, чтобы живой оставалась душа, но Клава, жена, ему возражала, и он поступал так, как советовала Клава, а не так, как хотелось самому...

Еще в деревне, далекой затомской, ясашной деревне Кожевниковой, когда Евдоким еще был холостым, а Клава жила девкой, но они уже были как бы женихом и невестой, Клава подсказывала мил дружку, как поступать, как вести себя с людьми. Так, повадился Евдоким сидеть в сельсоветской конторе, слушать речи, допросы и расспросы и выполнять поручения председателя. Молвит председатель слово — Евдоким со всех ног бросается исполнять, в руках палка, стучит ею по наличникам окошек, приказывает: эй, на собрание!.. Над Клавой посмеялись люди: со стукачом-де, с исполнителем хороводишься — смехота! Клава — в рев. Проревелась — в розыск Евдошки бросилась. Нашла — говорит ему: ежли не бросишь стучать палкой, на глаза мне не кажись! И замуж за тебя, за стукача, не выйду!..

Такое заявление Клавы озадачило Евдоху, он не понимал, почему ей не глянется, что он стучит. Хотел было он при встрече убедить ее: активистом быть почетно, ничего в том стыдного нету, но Клава и слушать не захотела. Тогда Евдоким решил покориться. Он чувствовал, что сердцем привязан к невесте крепко, рубить словно по живому, — и он не стал больше бегать по деревне с палкой и стучать в наличники.

После армии — Евдоким служил в пехоте — он вернулся в деревню. Пока служил, в деревне перемены произошли: образовался колхоз. Евдоха день-другой присматривался к колхозной жизни — поглянулась, написал заявление, председатель его принял и назначил бригадиром-полеводом. Евдокиму такое назначение, само собой, очень даже по душе. Радовался Евдоким недолго: работа колхозная налаживалась с трудом, многих приходилось заставлять работать, некоторые вместо работы норовили в потребиловку за водкой, скотина падала, хлеба уходили под снег. Как бригадир Евдоха за развал работы чуть было не угодил под суд. А тут еще Клава с речами: собиралась она замуж за мужика, а не за придурка. За глаза его зовут придурком-полеводом. Пусть так, плохие люди это выдумали, но Клаве все равно не быть за придурком!..

Евдоха вздыхал.

— Вишь, какие они несознательные, — говорил он. — Я им добра желаю, а они меня как навеличивают? А что мне делать?

— Уедем, — подсказала Клава. — На производство уедем, там, сказывают, лучше: за работу деньги выплачивают, а здесь мы работаем задарма.

— Это верно, — согласился Евдоким. — Лонись тридцать грамм на трудодень начислили, а нонче и двадцать пять не наберется.

— Вишь, я завсегда правая, — похвалила сама себя Клава и дальше поддразнивать стала Евдокима: охота-де ему, здоровому мужику, придурничать в колхозе. Производство — иное дело, там деньги так и сыплются в карман, так и валятся почем зря. А также в городе цирк, кино и «киятр».

— Допустим, я согласный на производство, — вздохнул Евдоха. — А как же мы из колхоза-то выберемся? Ты — ничего, а я бригадир и полевод.

— Отпустить — не отпустят, — продолжала Клава. — А ты бросай своей полеводство и дуй не стой из деревни, а я тебя на пристани буду ждать, меня не тронут: единоличница. Как дождусь, сядем на пароход, тогда прощай, колхозная жизнь!

— А ежли изловят?

— А голова на что? У нас с тобой справочки из Совета будут. Ты же активист-исполнитель, ужель какую ни на есть справочку не раздобудешь в Совете? По той справочке мы с тобой в городе распишемся,

— Надо попробовать...

Попытка удалась: добыл Евдоха справку, сели они совместно с Клавой на пароход и поехали к новой жизни.

На руднике-прииске Берикуль, куда после долгих странствий притекли Евдоким с Клавой, жили они поначалу у родителей Клавы, приехавших годом раньше, в их недавно срубленной избе, а потом, как надоела большесемейная жизнь, отделились. Соорудили они себе землянуху в горе, втащили в нее железную печку, поставили на козлах нары: тепло будет и спать есть на чем, — после того принялись за работу — каждый за свою. Клава за бесценок у кого-то купила нетель, совсем тощую, взялась поправлять ее сытость и упитанность, с тем чтобы из нетели выходить корову; Евдоха же, спознавшись со старателями, отправился в горы на поиски золота, то есть гоняться за фартом. Нетель со дня на день добрела, матерела, уже запрашивала быка, а с фартом у Евдокима не получалось. За недели скитаний по увалам, падям, логам и ручьям иной раз удавалось намыть две пылинки золота, а иной раз и того менее. Да, с золотом не везло, зато жизнь, хоть впроголодь, была вольготная: сам самому хозяин, хошь работай, хошь в шалаше отлеживайся. Глянулась такая жизнь Евдохе, готов он был и впредь в тайге проживать.