Но, как всегда, мешала Клава: не было у нее никакого желания вместе с мужем числиться в голодранцах.

— Брошу, разведусь! — угрожала она Евдокиму. — Мне нужон муж-кормилец, а не дармоед и беспутный шалопай.

И тогда вынужден был Евдоким одуматься, опять покориться жене, забросить золотые поиски, заняться чем-нибудь надежным.

Думая о пропитании своем и женином, Евдоха заделался охотничком. Купил за три рубля бросовое ружьецо — берданку, починил его мал-мало в кузне, испробовал, выстрелил в смолевый пень, на котором была сделана свежая затеска, и отправился, неся в котомке запасец сухарей, в тайгу. Он ставил на зайцев проволочные петли, брал на мушку белок-летяг, брел по лисьему следу, топтался по льду, дожидаясь, когда высунет в прорубь хитрую морду выдра, — повсюду его подстерегали одни неудачи. Зайцы почему-то обегали стороной его проволочные петли: белки-летяги прятались в густоте елей и пихт, где они проживали в гнездах; лиса, запутав следы, шла следом за Евдокимом и помирала от смеха, вертя пушистым хвостом, над никудышным охотником; выдра сидела себе в реке, не думая показываться на поверхность льда, чтобы Евдоким смог в нее выстрелить... За год с лишним скитаний по тайге Евдоха добыл всего-навсего пяток недозрелых белок, сшил себе из шкурок шапку, а жене на вопрос: только-то? — ответил: год в тайге неурожайный...

Клава, выслушав сетования Евдокима на неурожайность тайги, опять принялась его сбивать: бросить надо промысел, который не кормит, поступить надо на настоящую работу, которая дает приличный доход: и жалованье тебе, и премии за старание и, вдобавок ко всему, путевки выделяют на курорт. Все работают, и Евдоким должен работать. Подземная работа, говорят, одно удовольствие: и ветра нет, и солнце не палит сверху, и дождь не брызжет, и комары не кусают. Почему бы, в самом деле, Евдокиму не поступить в шахту?

— В шахте сырость и глухота, не хочу в шахту, — отказывался Евдоким.

— Свитру наденешь, — убеждала Клава. — А на ноги навернешь теплые онучи.

— Не пойду, страшно: вдруг обвалится забой...

— А каска на что! — настаивала Клава. — Повалятся камни, ударятся об каску — отскочат.

— Шахтеры — ругатели, матерятся...

— И ты научишься, эка невидаль!

— Не хочу, грех.

— Ты же сельсоветский активист, — твердила свое Клава. — На тебе никакого греха.

— Все равно, в шахту не пойду! — упрямился Евдоким.

— Тогда я вот что, — подумав, заявила Клава. — Оставлю тебя домохозяйкой, сама спущусь в шахту, вагонетки катать буду. Пусть над тобой люди смеются: жену под землю загнал, сам корову доит...

К старости, к закату дней, когда Евдоким, пройдя сложный жизненный путь, обрел наконец любимую работу и занятие, когда у него появился досуг — осмысливать жизнь, попалась ему в руки как-то книжечка в стихах про старика и старуху и золотую рыбку. Прочитал Евдоким сказку и подумал: «Про меня написано...»

Может, и не совсем так, не про Евдокима написал Пушкин, но все-таки маленькое сходство между ним и стариком было. Пилила, точила и строгала Евдокима Клава, предъявляя подчас к нему непосильные требования. Поступил он в шахту, катает вагонетки, заработок хороший, приносит он домой деньги, отдает все до копейки жене. Клава получает деньги, пересчитывает, идет на базар, покупает снедь для пропитания. По пути с базара заходит она в магазин, обновки набирает, какие для носки, какие для нарядов. И жить можно: сыты, одеты Евдоким с Клавой. Однако все мало Клаве, новое на уме: у каталей заработки хорошие, а у отпальщиков еще больше, — шел бы ты, Евдоха, в отпальщики!

— Не хошь в отпальщики — взрывов боишься, — советует, наседая, Клава. — Поступай в бурильщики, они еще больше получают.

Выслушал Евдоха Клаву, спорить не пожелал: все равно Клаву не переделаешь, — пошел из каталей в бурильщики, — и бурит камни, дышит пылью, приносит домой вдвое толще пачку денег, — Клава довольна и счастлива. Но ненадолго. Завидно ей, что другие вроде лучше их живут — и она опять за мужа.

— Слышь, — говорит она ласковым голосом. — Слышь, Евдоха, а не попроситься ли тебе на старательство? Другие-то как делают: одну смену на хозяйской работе, в горном цехе, другую — на старательстве. Зато у них не только совзнаки в руках, но и золотые рубли, боны то есть. И тебе бы так же поработать. На боны-то мы бы шелка купили, ковры, муку-крупчатку, лосось в банках...

Опять убедила Евдокима жена. Пошел он, дополнительно к основной работе, стараться в подземный старательский цех, зарабатывать золотые боны, чтобы жена могла покупать все, что ей пожелается...

Своих детей у Евдокима с Клавой не было, и это обстоятельство причиняло им немало огорчений и настраивало на размышления. «Только ради собственного брюха жить скучно!» — думал Евдоким. А Клаве хотелось иметь при себе дочку-помощницу или, на худой конец, послушливого сына, который бы вместе с ней таскал с горы хворост на подтопку или играл бы сам с собой в избе, а Клаву называл мамою.

Им обоим было примерно по сорок, когда надежда обзавестись сыном или дочкой иссякла, и они решились взять в дети приемыша.

Нашелся вскоре ребенок: мальчик-сиротка, очутившийся в одиночестве после смерти в один год двоюродного брата Евдокима Семена и его жены Марьи, жителей затомской деревни Кожевниковой. Шестилетнего Петю готовили в деревне к отправке в городской детдом, как приехал Евдоким, прослышавший о смерти двоюродного брата. Без особого труда доказав близкое родство, он взял на воспитание мальчика.

Петя рос смышленым, бойким, Евдокима по-деревенски звал тятей, Клаву — мамкою; сбылось то, о чем мечталось: Евдоким жил не ради своего брюха; для Клавы был помощник в делах: Петя таскал с горы хворост, увязывался за матерью к ключику по воду или за хлебом в ларек. Однако взаимное счастье продолжалось недолго. Вдруг Клава забрюхатела и в свое время родила первенького, тоже мальчика. Ухаживая за своим первенцем, родным по крови сынком, она неожиданно почувствовала к приемышу неприязнь и даже злобность. Петя, несмотря на малые свои годы, присмирел, глаза у него округлились и сделались крупно-испуганными. Теперь он ходил один на гору за хворостом, один же носил воду из ключика, бегал за хлебом в ларек. Он старался во всем угодить Клаве, но у него никак не получалось. Чем больше он старался, тем в большее раздражение входила она при виде угодливого приемыша. Чтобы усыпить в себе гнев, Клава стала просить Евдокима отвезти Петьку в город и сдать его в детдом. Евдоким, удивленный, расстроенный, наотрез было отказался. Он обещал прокормить двоих сыновей, обещал удвоить свои усилия в делах старательских, — не помогло, Клава была неумолима, требуя убрать с глаз сироту. «Такой он чумазый, сопливый, дикошарый, — жаловалась она мужу. — Мой Витенька аккуратненький, как куколка, в зыбочке лежит, ему не чета».

Не перебороть Евдокиму упрямую жену, всю жизнь она верх над ним держала. Отпросился с работы, собрал Петьку и с тяжелым сердцем поехал в город.

Сдать в детдом Петю оказалось делом несложным, управился Евдоким за два дня. Осталось еще время, чтобы навестить городскую родню, повидаться с другом молодости — вместе служили в стрелковой части, выпили. Друг молодости хвастался жизненными успехами, Евдоким же на свою судьбу жалился: жена попалась недобрая, жадная, завистливая.

— А ты поучи ее, — посоветовал друг. — Побей, она и присмирнеет. Бабы кулаков боятся.

— Не смочь мне, — сказал Евдоким. — Нету во мне ярости, такой я человек.

— А ты для вида разъярись, — советовал друг. — Попробуй, что получится.

— Ничего не получится, — грустно сказал Евдоким. — Может, думаю, бросить ее, гадюку.

— И это можно, — согласился друг. — Чего зря мучиться, живем-то ведь однова раз.

— Ладно, — сказал Евдоким. — Я ей сперва ультиматум, а там поглядим...

С наступательными планами в голове, повеселевший возвращался Евдоким домой пешком. Усевшись отдохнуть в стороне от дороги, на камне, Евдоким разговаривал сам с собой. «Я ей ультиматум, — негромко говорил он, будто беседовал с кем-то. — Скажу: хошь жить со мной, ходи по струнке, подчиняйся мужику, раз ты баба. Не хошь — уходи, ради бога, долой с глаз, я проживать с тобой под одной крышей не буду. Тут она и присмирнеет...»