Года за два до моего появления на руднике в семье Коростелевых случилась беда: чуть было Ирасим не схлопотал срок. Лесничество предъявило большой план по заготовке метельника — березового хвороста на метелки. План — закон, его надо выполнять. Нет рабочих! — все равно выполняй, чем в городах будут дворники подметать улицы, если не будет метелок?.. Вооружившись топором и ножом, Ирасим отправился в лес на своей лошадке. Целый день он работал, рубил и резал березовые ветки, увязывал их в круглые пучки бросовой алюминиевой проволокой. Приехал вечером поздно, озябший на ветру, голодный. Свалил воз в ограду, распряг лошадь, зашел в избу, довольный, что рабочий день его закончился, что он уже дома, в тепле, сможет наконец отдохнуть от продолжительной работы. Однако удивился он, и гнев охватил его, как это иногда случалось с ним, когда он не застал дома жену, а на кухне на холодной печи нашел он лишь чугун с отварной водой, остывшей за день. С утра, видать, где-то гостила Анна Самсоновна.
Вскоре жена появилась. Она была веселая, ее старое, морщинистое лицо сияло в счастливой улыбке. «Ага, приехал, — заговорила она, показывая два передних, еще не выпавших зуба. — А я у Мареи Кузнечихи засиделась. Письмо пришло, карточку большак прислал, смотри: сам и она, молодые, сидят, а тут внучатки...»
— Ты меня сначала для порядку покорми, — с трудом сдерживая ярость, сказал Ирасим, — а потом уж и карточки показывай.
— Ох, ох, он даже карточку посмотреть не хотит! — тотчас завелась Анна Самсоновна. — Ишь, какой самолюбец!
— Замолчи, курва, — взревел Ирасим, — а то вдарю по носу!
— Бей, постылый, бей хоть до смерти! — вопила Анна Самсоновна. — А ты для меня все одно постылый. Был бы жив Аполлинарьюшка, я за тебя и в жизнь не вышла.
Не стерпела Ирасимова душа, зашелся он весь гневом, размахнулся и ударил Анну Самсоновну кулаком. Вроде некрепко ударил, а она на пол повалилась, сделалась без сознания...
Анна Самсоновна долго лежала в больнице, ей лечили переломанную ключицу. А потом состоялся суд. Не сама потерпевшая подала на суд, об этом позаботилась больница. Сняли допрос, посадили Ирасима на скамью, стали судить, стыдить, выговаривать. А когда запахло сроком отсидки, Анна Самсоновна, отвечавшая на вопросы судьи, завыла, запричитала, стала уверять, что сама довела до злости мужа, упрашивая простить Ирасима...
Суд не простил, — пришлось Анне Самсоновне срочно ехать в район нанимать адвоката.
Был вторичный суд. На нем, плача и причитая, еще раз просила Анна Самсоновна простить мужа. Одно хорошее говорила она о муже. Говорила: ежли упекут Ирасима в тюрьму, то она от вины своей неизвестно что и сделает. Таких мужиков, говорила она, по всему свету поискать, а его хотят в тюрьму засадить. И добрый он, и честный, и совестливый, и детей любит-жалеет.
Суд учел просьбу Анны Самсоновны и приговорил Ирасима на условный срок.
Так было два года тому. С тех пор Анна Самсоновна ведет себя по отношению к мужу ровно, сердечно, старается, насколько это в ее силах, жить с ним душа в душу. Но, случается, ее заносит, она снова загорается необоснованной обидой, ревностью, и тогда между супругами случаются перебранки, одной из которых я был свидетелем, когда мы втроем чаевничали за столом в старом доме Коростелевых...
Горный Батюшка
Помню, моя бабушка со стороны матери Арина Васильевна шибко тосковала и убивалась по исчезнувшему неведомо куда в конце двадцатых годов сыну своему Степану, моему дяде. Бабушка горько плакала, голосила, жаловалась всем на свою судьбу безутешно, долго, — и вот, словно в утешение, Степан, мой дядя, стал приходить к ней ночами. Спит бабушка, дядя Степан к ней заявится, сядет на лавку в прихожей и разговаривает с матерью. Тоска у бабушки пропала, она вставала утрами со счастливым лицом, говоря: опять к ней являлся Степа...
Бабушку лечили шепотами, травами...
И со мной давно-давно происходит то же. Приходит ко мне ночами человек из моей юности, садится на стул напротив меня и ведет долгую беседу. Маленький сам, с бородкой седенькой, хитроглазый, одет худо, на ногах резиновые чуни, в руке крупинка-золотинка; подбрасывает он на маленькой сморщенной ладошке крупинку-золотинку и чему-то ему одному понятному ухмыляется.
Это — Толя Суранов, старик-золотничник, мой друг-приятель, добрый знакомец и защитник.
— Живешь? — спрашивает Толя Суранов с ухмылкою, играя золотинкой в руке. — Что ж, живи, дружок, живи, а меня давно нету на свете, отгулял я свое, тихо так отдыхаю. Сплю на горе Сиенитной, надо мной памятник тяжелый из гранита, сам, при жизни еще, вытесал, а воздвигли добрые люди. Жаль, сколько уж лет, как я помер, а ты не идешь ко мне на могилу.
— Ты для меня всегда живой, — говорю я. — Я о тебе всегда думаю.
— Все равно, друг, прийти ко мне ты был обязан, — упрекает Толя. — Как придешь, так я, может, к тебе во сне являться перестану.
— А ты мне не в тягость, Толя, — говорю я. — Приходи, с тобой мне всегда интересно...
И вот наконец желание Толи исполнилось — пришел я к нему на могилу... На видном месте, на горе Сиенитной, отыскал я его могилу — надгробье из красного гранита, на отшлифованной стороне значится:
«Толя Суранов — Горный Батюшка, на свете жил семьдесят восемь лет, из них золотые россыпи искал шестьдесят».
Я сижу на Толином надгробье, на самой, пожалуй, высокой из местных вершин, — внизу Берикуль, крохотные от высоты домишки, шахтный копер, каменные отвалы, деревянные опоры воздушно-канатной дороги, сейчас бездействующей, труба законсервированной котельной, а выше над этим отжившим свой век миром громоздятся синие горы с белыми снеговыми макушками, с недоступно растущими на их склонах сырыми темными пихтачами. Полтора века подряд, начиная в 1827 года, здесь добывали драгоценный металл люди, выработали подземные недра — и ушли, а горы остались, и, кажется, они не тронутые, целые, — кто знает, что еще, кроме золота, таится в недоступности их глубин?..
Толя Суранов — неутомимый золотничник. Он грезил самородками, для чего избороздил, излазил все берикульское окрестье. Он знался с Горным Батюшкой, таинственным всемогущим существом, зорко охраняющим сокровища подземных недр. Богатство так и перло в Толины руки. В 1940-м, когда шла финская кампания, Толя открыл такую богатую россыпь, что возле нее даже поставлена была охрана; сам Толя не воспользовался ни крупицей своей находки — он подарил россыпь государству на пользу борьбы с финскими захватчиками и меткачами стрельбы с деревьев. И в Отечественную войну Толя много находил россыпного золота, но в свою пользу брал самую малость. Так, в сорок пятом найденный самородок в килограмм он сдал в фонд обороны, а в сорок шестом полкило драгоценного металла обменял на боны, и все их, вплоть до последнего рубля, раздарил одиноким красноармейкам, вдовицам.
Горный Батюшка жил, по словам Толи, внутри горы Сиенитной. Правда, когда это нужно было Толе, он переселял его куда-либо в другое место, например, в Нагорный Шалтырь. Сидел Горный Батюшка в высокосводном забое, на мраморном троне, одетый в шахтерскую робу, в каске, на ногах чуни резиновые. Всемогущ был Горный Батюшка, что угодно с любым сотворит, мог свод шахты обрушить, гору сдвинуть с места, а потому требовал к себе особого почитания и подарков. Однако он был неприхотлив, довольствовался малым: корочкой хлебца, щепоткой табачку или четушкой водки. Не дашь ломтика хлеба ему или щепотки соли пожалеешь, не беда, он не обидится, если ты имеешь в голове о нем уважительные мысли. Думай о нем по-хорошему, верь в него, и он будет тебя оберегать и спасать. Беда тому, кто насмехается над Горным Батюшкой: он забой на того обрушит, или тот заблудится в шахте, или камнем его в бок ударит...
Сгорела, помню, обогатительная фабрика, и Толя Суранов нам, тогдашним пацанам, дал свое объяснение: Горный поджег.
— А зачем?
— Озлился, вот зачем, — объяснил Толя. — Он давно предупреждал людей: не на том месте поставлена фабрика — не послушались. Вот он и не стерпел, спалил.
