По годам они были одинаковы, еще не стары, но уже и не молоды, вдоволь пожившие на свете мужчины.
Одного из них, приезжего, звали Чупровым. Он был высок, плечист, массивен. При грузности и массивности тела, однако, он вышагивал легко, упруго, на его круглом лице просвечивал румянец, выдававший в нем здоровье и силу. Глаза, крупные, красивые, серые, блестели, и улыбка не переставала приятно изгибать его красные, с чувственным оттенком губы. Одет Чупров был по-современному: дорогой костюм из немнущегося химического полотна, лакированные на ногах туфли, которые говорили о том, что их обладатель любил наряжаться, а также о том, что он давно преодолел материальные трудности и располагал каким ни на есть достатком. Другого, здешнего, звали Кабылкиным. Он был мал ростом, узок в плечах, сух телом, востер лицом. Маленькие карие глазки его смотрели на мир, казалось, подозрительно и зорко, он не смотрел, казалось, а буравил взглядом все, на что падало его внимание. В легком спортивном пиджачке, в потертых джинсах и дешевых туфлях с дырками, он издали походил на мальчишку. Говорил он громко, надтреснуто, так и казалось, когда он говорил, обломком стекла царапают по железному листу.
А голос Чупрова, в отличие от голоса Кабылкина, был бархатист и сочен, этакий густой басок, мягкий, добродушный, как майский громок, издали вещающий грибной дождик и теплые на дорогах лужи, в которых так весело и приятно бродить детям, засучив штаны до коленок.
Чупров в эти русские, далекие для него края приехал в отпуск. Каждые два года он так делал — уезжал с Дальнего Востока, где он жил и работал, надолго в Россию и отдыхал в разных местах. Здесь, в Средней полосе, он был впервые, в лесу себя чувствовал чужим, но красивая, здоровая наружность так гармонировала с этими мощными деревами — белыми березами, черными дубками и теряющимися среди березняка и дубняка корявыми осинами. Он бодро шагал по извилистой тропе впереди, и Кабылкин, едва за ним поспевая, глядел ему в спину с любованием и даже, кажется, с неосознанной завистью, что бывает подчас со всяким, кто считает, что мать-природа его чем-то обделила.
В молодые годы, когда Кабылкин с Чупровым знали друг друга, их связывала совместная служба в армии — предмет их вчерашних разговоров и воспоминаний. Чупров был младшим командиром, Кабылкин — рядовым. Чупров, подчиняясь сам, еще и повелевал, Кабылкин только подчинялся. Положение в армии у них было разное, и люди они были разные, но о чем поговорить, что вспомнить, нашлось обоим на целый вечер. Как на взморье взводом ездили, как по Риге, прекрасному городу, патрулировали... Приятно было вспоминать о далеких годах: это же была их юность, неповторимое золотое время.
Двое шли, извилистая тропа уводила их все в глубь леса. Она была торная, много хоженная, но вдруг, разветвившись на несколько рукавов, она становилась едва различимой в пожелтело-поникшей августовской траве. Лето нынче стояло засушливое, дожди выпадали изредка, высохшая земля давала мало соков, а солнце жгло, и оттого деревья, чтобы освободиться от лишней, тяготившей их одежды, сбрасывали часть пожухлой, скоробившейся листвы, которая сухо и шумно шуршала под ногами. В иных местах листвы насыпалось так много, что тропа терялась из виду, и тогда наши путники брели наугад, напропалую, куда кривая выведет, позабыв о том, что один из них, Чупров, в этих местах впервые, а Кабылкин по своему характеру и работе был человек сугубо городской, железнодорожник. Пересекали они солнечные поляны, покрытые пожухлой травой, опушки леса, где так всегда хочется увидеть пустую, из звонкого сосняка, избицу, посидеть в ней на лавке для роздыха или, еще лучше, пожить в ней бездумно, не зная никаких забот, несколько дней. Серые кочкарниковые низины сменялись сухими гривами, горелые, но уже покрытые молодым подростом «площадя» — просеками, уходящими в бесконечность. Пересекли они и насыпь, — когда-то здесь пролегла железная дорога, но теперь от нее остались только старые, полусгнившие шпалы да гравий, на котором росли молодые березки да неприхотливые ивы. Лес, старый, русский, многолико-прекрасный, обступил и захватил Кабылкина с Чупровым, и они, кто знает, может, впервые за всю свою жизнь так глубоко и полно вдыхали в себя древесную свежесть, наслаждались красотой меняющихся картин.
Шли они долго без отдыха, изредка обмениваясь односложными фразами, и не заметили, что в природе готовятся перемены. В лесу неожиданно потемнело, дальние деревья слились в одну серую однообразную массу. С тревожным свистом пронеслась стайка каких-то маленьких птичек, вблизи раздалось карканье вороны, и оно, казалось, тоже выражало встревоженность. Вершины деревьев закачались сильнее, завыло, засвистало; над самыми макушками, нахлынув, понеслись темные рваные облака, просеивая из себя, как из решета, крупный и холодный дождь. Кабылкин с Чупровым стали под дерево, прислонились к стволу спинами, но это не спасло. Дождь хлестал, не переставая, и вскоре они намокли до нитки. Обоим сделалось зябко и противно. Надо было выбираться из леса, но в каком направлении, они не знали, да и тропу размыло дождем.
— Да, браток, кажется, мы с тобой влипли, — добродушным голосом сказал Чупров. — Или, может, все-таки тебе известно, как нам выйти, ты же здешний?.. Я, признаться, на тебя понадеялся и не запоминал дороги.
Кабылкин не ответил. Он, наморщив лоб, мучительно вспоминал, в каком направлении они двигались, и не мог припомнить. Он досадовал на себя, что затеял эту прогулку, на Чупрова, который подвернулся под руку; не произойди случайной встречи с ним на набережной, посиживал бы он сейчас в тепле дома, читал бы интересную книгу про разведчиков или смотрел бы телевизор, что там происходит.
— Зарядило, кажется, надолго, — не дождавшись ответа на вопрос, продолжал своим рокочущим баском Чупров. — Что будем делать?.. Или дорогу искать, или строить временное, так сказать, убежище?
— Не знаю, — ответил Кабылкин обиженно-недовольным голосом. — Давай подождем, может, перестанет, тогда и двинемся обратно.
— Давай подождем, — охотно согласился Чупров. — Только все одно, я вижу, надолго зарядило. Главное, ветер утих, а без ветра дождь долгий, в ночь может уйти. Знаешь, у нас на Дальнем Востоке, бывает, по трое суток хлещет.
— У нас здесь этого не бывает, — сказал Кабылкин. — Пойдет немного — и перестанет.
— Что ж, будем надеяться, — сказал Чупров и передернул плечами от холода и засмеялся весело: он, видать, был из людей, которые не теряются ни при каких обстоятельствах.
А Кабылкин нервничал. Он нетерпеливо топтался на одном месте и затравленно взглядывал то в одну, то в другую сторону, словно выбирая направление, куда пуститься в путь. Как и Чупрову, ему было зябко от дождевых струй, лившихся за шиворот, он вздрагивал, но скорей не от холода, а от волнения. Волновался же он не за себя, что простудится, а за жену: переполошится, перепугается его долгим отсутствием, чего доброго, еще заявит в милицию, мол, ушел в лес с каким-то незнакомым человеком — и не вернулся к ночи, хотя и обещался к обеду. «Черт, — мысленно про себя ругался Кабылкин, — и надо же было разнежничаться на природе, все позабыть. Теперь тут мокни... Да еще неизвестно, выберемся ли отсюда до темноты...»
Стоять рядом и молчать было как-то неловко, Кабылкин понимал, надо о чем-то говорить с Чупровым, может, извинения попросить, что так получилось, но досада и боль за жену, которая ждет его и беспокоится, его донимали, и он молчал и тяжело переводил дыхание.
А дождь все не переставал и даже, кажется, припускался сильнее и гуще; уже не струйками он лился сверху, а сплошным водопадом. И чем ни сильней и обильней шел дождь, тем веселей становился Чупров.
— Давай, давай, — поощрительно весело кричал Ой дождю своим рокочущим баском. — Давай, брат, пуще, нечего тебе с нами миндальничать. Давай!.. — Неожиданно для Кабылкина он снял свой модный, промокший до нитки пиджак, повесил его на сучок дерева, под которым они стояли, и, весело зарычав нечленораздельное, может подражая медведю, ринулся в глубь залитого дождем леса. Послышался треск сламываемых сушин — Чупров подыскивал подручный материал для сооружения шалаша, подпрыгнув на нижние сухие сучья сосен, обвисал на руках, и сук обламывался. Сушину он обрушивал, навалившись на нее всем телом. Работая, он разгорячился, раскраснелся лицом, от его широкой спины валил пар, как от хорошо наезженного коня. Четверть часа — и шалаш был готов, в нем хоть протекало, но не так, как под деревом. Зазвав Кабылкина в скородельный шалаш, Чупров принялся разводить у входа костер. И это ему удалось благодаря зажигалке, которую он достал из кармана, и тонкому листику бересты, легко воспламенившемуся от огня. Костер мало-помалу разгорелся, в шалаше сделалось тепло и, учитывая разыгравшуюся непогоду, уютно.
