«Чтоб ты сдох, лежебока! Дармоед чертов, — вслух выговаривает Ефросинья Полкану, недовольная его запоздалым гавканием. — Вот возьму на веревку и в лес заведу, чтоб духу твоего тут не было».

Но это она просто так выговаривает, для порядка, ибо знает, что Полкан умолк, нюхом распознав приехавшего на грузовике Леона Крыгу. Вот и снова зарычала машина, — это Леон, отворив ворота, заводит грузовик к себе во двор.

«Опять казенную машину загнал в свой двор, — думает она о своем соседе-шофере. — Опять своровал где-то чего-то и домой везет. Средь дня не возит, а все потемну, все крадучись, чтоб никто не видел».

Вот и соседи ей достались — не люди, вурдалаки настоящие. Этот Леон, медведь криволапый, еще при жизни мужа метр земли у них вдоль забора отсудил. Пришлось сорок кустов крыжовника выкопать, когда взялся Леон забор переставлять. Гляди-ка, не понравилось ему, что забор близко к окнам его дома поставлен. А она, что ли, забор ставила? Ставили прежние хозяева, у каких они с мужем тридцать лет назад этот дом купили. А тем хозяевам участок землемеры определили, они же и место забору указали. Трижды подавала Ефросинья жалобы на решение суда, но разве переспоришь Леона, когда у него кругом знакомство?

«Чтоб тебе мой крыжовник всеми колючками отыкался! — желает она Леону. — Постой, постой, доберутся и до тебя! Спросят с тебя и за грузовик и за веранду!..»

Ефросинья знает, что Леон не имеет никакого права держать по ночам в своем дворе грузовик, на котором работает. Грузовик положено ставить в казенный гараж и не положено использовать как личный транспорт. Леон же, взявшись пристраивать к дому каменную веранду, привозит на казенном грузовике и цемент, и кирпич, и доски, и все прочее. Об этом Ефросинья уже сказала племяннице секретаря горсовета, которая приходила к ней недавно покупать цветы на свадьбу подружки, и сказала также, что не мешало бы горсовету проверить, есть ли у Леона Крыги документы на завезенные доски, шифер, кирпич и другие стройматериалы или они ворованные и есть ли у него разрешение на постройку этой самой веранды, потому что существует порядок, запрещающий без специального разрешения всякие постройки и пристройки даже в своем собственном дворе. Племянница обещала все передать своему дяде, и Ефросинья ждала, что Леона вот-вот снимут с грузовика и к тому же оштрафуют за самовольство с верандой.

Но так уж случилось, что и другие соседи не уступали Леону в своей мерзопакостной сути. От одной пенсионерки Ганны Пермяк, или Пермячки, как величает ее Ефросинья, никакого житья нету. Это ж скажи кому — не поверят, что Пермячка учительницей была! Чему хорошему могла она чужих детей научить, когда свои такое вытворяют, что на голову не лезет!

Что ни лето катят к Пермячке в отпуск сын Сашка и дочка Нинка, а с ними — свора бородатых дружков и раскрашенных подружек. Сашка вроде художник какой-то, а Нинка где-то в театре выступает. И тут — начинается! С утра до ночи за забором — шум, крик, песни! И визжат, и хохочут, и танцуют — ну прямо как перед погибелью. И грузины там, и татары, и литовцы, а один раз и негра с собой привезли. Костер средь двора разведут и весь день шашлыки на прутьях жарят. И весь день за вином с сумками бегают. Что ж это у них за заработки такие, чтоб столько вина пить? За какие подвиги им такие деньги платят?.. А Пермячке нравится, она рада-радешенька бегает и сияет, как тот пятак медный. Это вместо того чтоб приструнить да пристыдить прощелыг чертовых.

Прошлым летом Ефросинья хотела, чтоб пионер Костик Подлесный, с соседней улицы, написал вместе с другими пионерами про это дело в милицию. Она и грушей Костика угостила, и рублик посулила дать, и рассказала ему, как лучше написать: мол, мы, пионеры, возмущены поведением бывшей учительницы Пермяк, просим прекратить пьянки-гулянки во дворе и пропивание денег. А если, мол, сыну и дочке бывшей учительницы Пермяк и ихним дружкам некуда девать денег, то лучше, чем прогуливать, пускай отдадут на строительство школы или пионерского лагеря. Костик грушу съел, сказал, что сбегает к другим пионерам, они все напишут и он принесет ей почитать. Да так, стервец, и не пришел больше. А теперь стыдно ему, потому и прочь бежит, едва завидит ее.

Ну, а взять Андрея Евтушко, соседа напротив? Чем он лучше Пермячки? У этой погуляют летом, побесятся, а зимой Пермячку не видать, не слыхать. Иной раз глянешь на ее хату и не знаешь — жива ли еще бывшая учительница или померла. А этого, выжигу Евтушко, видать и слыхать целюсенький год. Завел себе, непуть, бензопилу и пилит денно и нощно. Стекла во всем проулке звенят, половицы в доме трясутся, уши закладывает, а он знай пилит да пилит. И ведь тоже никакой управы на него!

Как-то взяла и сказала она ему насчет этой бензопилы, спросила, когда же он свою лесопилку закроет. Так он зубы выскалил и хохочет: «Никогда, говорит, не закрою, не надейтесь. Я всем соседям дрова пилю, могу и ваши в распил пустить». Тут она не выдержала и опять спросила: а есть ли у него патент от финотдела, чтоб заказы со стороны брать? А он снова зубы скалит: «Это что ж за зверь такой, патент? Я с такой звериной незнакомый!» Одним словом, дурнем прикидывается и насмешку над ней строит.

Потом и сын его, вислоухий Петька, насмешку подстроил. Вытащила Ефросинья из почтового ящика конверт, развернула листок бумаги и обмерла. На листке — череп и кости нарисованы, а внизу приписка: «Фонтамасу нужен труп! Сегодня ночью все решится!» Побежала она скорей с той бумажкой в милицию. Там почитали и тоже смеются: «Не бойтесь, говорят, это ребятня шутит. Видите, какие каракули? Это грамотей из второго-третьего класса писал». Тут она и догадалась, чья работа — вислоухого Петьки! Какой батько, такой и сынок. В милиции пообещали предупредить Евтушко, чтоб смотрел за сыном. И, видать, предупредили: с того дня никакие письма ей не приходят.

Но с какой стороны ни глянь, а хуже всех — сосед Нырко. Такой бандюга и придушить может. С тех пор как помер муж, нет ей от Нырко никакого покоя. Трезвый не приходит, а как выпьет, так и барабанит в калитку. Ты его не впускаешь, а он через забор лезет, собаку дразнит, к гаражу подступает, точно хочет сбить с гаража замок и угнать «Запорожца». Она давно сказала Нырко, что ни за что не продаст ему машину. Другой человек отступился бы, а этот прямо-таки с ножом к горлу подступает. Сперва всего три тысячи давал, как за старую марку, потом еще тысячу набавил и хочет заполучить за эти деньги. А почему ж это она старой марки, когда на ней почти не ездили? Подумал бы своей пустой головой!..

«Вот и живи с такими, вот и мучайся», — думает Ефросинья.

Ефросинья, постанывая, свешивает с кровати ноги, всовывает их в войлочные тапки, набрасывает на себя большой суконный платок в клетку и, трудно переставляя ноги, идет к кухонному столу, открывает верхний ящик, где лежат у нее всякие лекарства, от аспирина до ампул магнезии, оставшихся еще с давней болезни мужа. Она роется в лекарствах, ищет таблетку элениума, чтоб проглотить и скорее уснуть. Кладет в рот зеленую таблетку, но не проглатывает ее, а медленно разжевывает и запивает глотком воды.

Какой-то тихий скрежет заставляет ее оглянуться на закрытую в комнату дверь. Неслышными шагами она подходит к двери и долго прислушивается. Ей кажется, будто кто-то открыл взятую на прогон ставню и скребет ножом по стеклу. Внутри у Ефросиньи мигом все горячеет.

— Кто там?! — вполукрик спрашивает она и стучит кулаком в запертую на ключ дверь.

В ответ из комнаты-залы одним ударом бьют старинные часы. И все стихает. И вдруг опять: скреб, скреб, скреб!..

«Мыши!» — с облегчением определяет она.

Вынув из-под матраса связку ключей, она отпирает двери, включает в большой комнате свет. Все тут вроде на месте: ставни, прогоны, запертые двери в другие комнаты, чехлы на мебели, скрипка, гитара, часы и портреты ее и мужа на стенах, половики на полу, обрамленные толстым слоем пыли. И невыветриваемый запах сырости тоже на месте. На месте и сундук под домотканым покрывалом.