Зато «культурная революция» почти не нашла отклика в Камбодже. Пномпеньские коммунисты, равно как их единомышленники в других странах, понимали, насколько опасно мобилизовать массы, даже хорошо организованные, против того или другого партийного клана. Кроме того, «культурная революция» была порождением города, она вышла из образовательных учреждений, следовательно, не подлежала пересадке на камбоджийскую почву. Правда, и в Камбодже, как в Китае в 1966 году, наблюдались вспышки анти-интеллектуализма. Отрицание культуры в Китае символизировалось «революционными операми» Цзян Цин; при Пол Поте пытались их копировать. А выезд миллионов бывших хунвэйбинов на село стал, возможно, образцом для выселения жителей из камбоджийских городов.

В целом же создается впечатление, что красные кхмеры вдохновлялись больше теорией, даже просто лозунгами маоизма, чем конкретными действиями китайских коммунистов. Конечно, китайская провинция, очаг революции, стала местом ссылки для миллионов городских интеллигентов, особенно сразу после «культурной революции», а китайский режим по сей день насильственно ограничивает переселение из деревни в город. Но крупные города остались главной движущей силой государства и после 1949 года, а профессиональные рабочие стали любимчиками режима. Китайские коммунисты никогда не собирались превращать города в пустыни, депортировать население целых районов, отменять деньги и всю систему образования, подвергать преследованию всю интеллигенцию целиком. Мао использовал любую возможность, чтобы продемонстрировать этой категории населения свое презрение, однако он не представлял, как можно без нее обойтись. Хунвэйбинами часто становились студенты престижных вузов. Кхиеу Сампхан прибег к типичной маоистской риторике, призывая в 1976 году интеллигентов, вернувшихся в Камбоджу, доказать преданность режиму: «Вам ясно говорят: в вас не нуждаются. Здесь нужны люди, умеющие обрабатывать землю, и никто больше. (…) Политически грамотный человек, хорошо понимающий руководство, может делать все что угодно, навыки придут потом (…) для того, чтобы выращивать рис и кукурузу и разводить свиней, инженеры не нужны».

В Китае, напротив, отрицание всякого знания никогда не превращалось в реальную политику. Более того, в «Срединной империи» наблюдалась своеобразная динамика: за каждым головокружительным виражом, отдающим утопизмом, за каждой волной репрессий быстро следовал возврат к более или менее нормальным принципам, причем инициатива такого возврата исходила из недр самой компартии. Это и обеспечило режиму долговечность, тогда как партия камбоджийских коммунистов быстро изжила самое себя.

Те же противоречия отличают и способы проведения репрессий. Сама репрессивная идеология была, безусловно, заимствована в Китае (и отчасти во Вьетнаме): бесконечные собрания с критикой и самокритикой якобы с целью обучения или перевоспитания; повторяющиеся сборы письменных автобиографий и «покаяний»; «классовая личина» (происхождение, профессия) как основа политического лица, определяющего отношения с карательными органами, распространение наследственного и семейного, а не индивидуального подхода к человеку. Наконец, как и в других азиатских странах, торжество тоталитаризма и всестороннего подавления личности Партией-Государством.

Тем не менее Камбодже были присущи некоторые специфические особенности. Главное различие заключается в том, что китайские и вьетнамские коммунисты — во всяком случае до 60-х годов — серьезно относились к «перевоспитанию» и даже выпускали на свободу некоторых заключенных, особенно политических. Теоретически «хорошее поведение» открывало заключенному путь на свободу, к реабилитации, хотя бы возможность перевода на щадящий режим содержания; из камбоджийских тюрем почти никого не выпускали, тамошние заключенные очень быстро отправлялись на тот свет. В Китае и во Вьетнаме массовые репрессии проходили волнами, а в промежутках между ними жизнь более или менее налаживалась. Репрессиям подвергались целые группы населения, однако численно весьма ограниченные; зато в Камбодже в подозреваемые попала вся категория «75», и репрессии не знали спадов. Наконец, технология репрессий. Другие коммунистические режимы Азии стремились, по крайней мере на первом этапе, к какой-то организации, эффективности, относительной слаженности, даже целесообразности (пусть извращенной). Ничего подобного в Камбодже не было: там в репрессиях, развертываемых зачастую по местной инициативе (хотя основные принципы спускались сверху), властвовала ничем не ограниченная жестокость. В других азиатских странах не было казней и массовой резни на месте «преступления», за исключением Китая в короткий период аграрной реформы (да и то жертвами тогда становились только землевладельцы или причисленные к таковым), а также в разгар «культурной революции», но не в тех масштабах. Подводя итог сказанному, можно сделать следующий вывод: маоисты с берегов Меконга избрали самый примитивный, или, говоря другими словами, выродившийся сталинизм.

И Сталин, и Мао накладывали на свои режимы такой сильный личный отпечаток, что сразу после их смерти начинались серьезные перемены, касавшиеся в первую очередь масштаба репрессий. Можно ли по аналогии со сталинизмом и маоизмом говорить о полпотовщине?

История камбоджийского коммунизма буквально пронизана личностью Салотх Сара. Но были ли у самой этой личности палаческие наклонности? Можно было бы начать с его прошлого: оно настолько противоречит революционной легенде, что он сам всеми силами его отрицал. Одна его сестра была танцовщицей, другая — сожительницей короля Монивонга, один брат прослужил в королевском дворце до самого 1975 года, а сам он провел почти все детство в святая святых архаичной монархии… Наверное, это стало поводом для «самоочищения» путем истребления старого мира. Кажется, что Пол Пот всю жизнь отрицал окружающую реальность, иначе пришлось бы определить в ней свое собственное место… Приверженец аппаратных игр, он рано проявил амбиции, хотя лучше чувствовал себя перед кучкой соратников, чем перед толпой. С 1963 года он жил в отрыве от мира: лагеря в джунглях, секретные резиденции (не обнаруженные по сию пору) в холодном и чужом Пномпене. Мания преследования не давала ему ни минуты покоя: даже когда он находился в зените могущества, всех его посетителей тщательно обыскивали; он часто переезжал с места на место, подозревал своих поваров в намерении его отравить и велел казнить монтеров, «виновных» в перебоях с электричеством.

Как не назвать безумцем человека, с которым в августе 1978 года беседовал корреспондент шведского телевидения:

«Каково важнейшее достижение Демократической Кампучии за три с половиной года?»

«Важнейшее достижение — то, что мы разоблачили все заговоры, подавили все попытки бунта, саботажа, государственного переворота, отразили все акты агрессии со стороны врагов всех мастей».

Невольное, но красноречивейшее признание полного провала режима!

Чувствительный и робкий профессор, влюбленный во французскую поэзию и почитаемый студентами, пылкий пропагандист революции (таким его описывают все очевидцы с 50-х до 80-х годов) был на самом деле воплощением двуличия: придя к власти, он швырнул в застенки самых старых своих революционных соратников, считавшихся его близкими друзьями, не отвечал на их умоляющие письма, приказал жестоко их пытать, а потом казнить; говорят, он даже принял личное участие в их казни.

Его покаяние после поражения, произнесенное в 1981 году, — образец лицемерия. Приведем свидетельство очевидца: «Он сказал, что знает о том, что многие жители страны ненавидят его и считают ответственным за массовые казни. Знает о гибели множества людей. Говоря это, он чуть не упал в обморок, пустил слезу. Знает о своей ответственности: левизна была излишней, он не имел достаточного представления о происходящем. Якобы он был как глава семьи, не знающий о делах своих детей, якобы слишком доверял людям. (…) Они говорили ему неправду: мол, все идет хорошо, только такой-то или такой-то — изменник. В действительности они сами и были настоящими изменниками. Главной проблемой были руководители, получившие подготовку во Вьетнаме».