Репрессии становились еще изощреннее, а политические убийства долго готовились даже в тех случаях, когда терроризм можно было списать на счет войны с Японией или Гоминьданом (3600 жертв за три месяца 1940 года только на небольшой территории провинции Хэбэй, взятой под контроль коммунистами). Под особым прицелом находились отступники, что было характерно и для тайных обществ. Как признавался один отставной партизанский командир, «мы убили много предателей, чтобы остальным некуда было свернуть с революционного пути». Расширялась тюремная система, и смертные приговоры выносились гораздо реже, чем прежде. С 1932 года Советы провинции Цзянси расширили сеть исправительно-трудовых лагерей, цинично ссылаясь на закон, принятый еще при Гоминьдане. В 1939 году осужденные на долгие сроки были переведены в производственно-трудовые центры, в то время как повсюду заседали трибуналы, обеспечивающие непрерывность потока новых заключенных. Преследовалась тройная цель: не провоцировать недовольство населения слишком жестокими наказаниями, использовать бесплатную рабочую силу и пополнить отряд верноподданных на основе теперь уже правильного «перевоспитания». Даже военнопленные японцы получают шанс — «перевоспитавшись» — вступить в ряды Народно-освободительной армии, преемницы Красной армии Китая, и бороться против Чан Кайши!

Методы маоистов в Яньани глазами советского деятеля сталинской эпохи[100]

Партийная дисциплина держится на бессмысленно жестоких формах критики и самокритики. За что и кого критиковать на каждом собрании, указывает председатель ячейки. «Избивают», как правило, одного коммуниста на каждом собрании. В «избиении» участвует каждый. Должен участвовать. За «избиваемым» единственное право: каяться в «ошибках». Если же он не признает их и полагает себя невиновным или не в достаточной мере «покаялся» (…), «избиение» возобновляется. (…) Настоящая психологическая муштра. (…) Я понял одно трагическое обстоятельство: этот безжалостный метод психологического принуждения, который Мао называет «нравственным очищением», создает удушливую атмосферу в партийной системе Яньани. Некоторые коммунисты — а таких немало — покончили с собой, бежали или сошли с ума…

Метод чжэнфынэ отвечает принципу: «Все должны знать все о каждом». Это глумливая и низменная программа любого собрания. Интимное, сугубо сокровенное и личное — все предается унизительному суду. Под маркой критики и самокритики устанавливается контроль за мыслями, желаниями, поступками.

Китай в 1949 году, когда коммунисты пришли к власти, не был страной спокойствия и гармонии. Выливавшееся в резню насилие давно стало привычным средством управления страной, ее защиты и сведения счетов с соседями. Методы захвата власти соответствовали принципу: насилие против насилия (одна из жертв Пэн Бая, судья местного масштаба, сам организовывал расправы над членами местного крестьянского союза), и большинство сельских жителей принимали насилие как нормальный порядок вещей и как метод борьбы за власть. Именно поэтому данный период истории Китая выглядит благообразно и в официальной постмаоистской исторической науке (до начала «антиправого движения» 1957 года «Великого Кормчего» почти «не в чем упрекнуть»), и в глазах многочисленных очевидцев, которые извлекли из событий прямую пользу (или считали, что это польза) и спокойно устроились за счет несчастий своих соотечественников. «Чистки» не слишком коснулись коммунистов (включая интеллигенцию). Тем не менее речь идет об одной из самых кровавых волн репрессий, инициированных компартией; при том, что, как было сказано выше, это был относительно спокойный период в истории Китая. Судя по размаху кампании, численности ее жертв и ее продолжительности (после коротких передышек почти ежегодно запускалась очередная «массовая кампания»), а также по тому, как искусно она была спланирована и виртуозно управлялась Центром, это был новый качественный скачок жестокости. Яньаньская «чистка» 1943 года стала лишь прологом, генеральной репетицией в масштабе одного уезда (Особого района), отделенного от главной территории страны. Кровавые расправы с некоторыми слоями общества приняли размах неведомого Китаю геноцида против всей нации (даже монголы в XIII веке не пошли дальше северных провинций империи). Некоторые жестокости списывались на гражданскую войну (длившуюся уже три года), как, например, убийство пятисот жителей, большей частью католиков, во время захвата маньчжурской деревни Шиванцзы. Когда в 1948 году коммунисты перешли в решительное наступление, они не торопились освобождать военнопленных, как делали раньше в пропагандистских целях. Не поместившиеся в тюрьмах сотни тысяч пленных стали первыми поселенцами новых исправительно-трудовых лагерей (лаодон гайцзао, или, сокращенно лаогай), совмещавших перевоспитание заключенных и военные действия. Но самые худшие эксцессы военного времени имели место в тылу, вне всякой военной необходимости.

В отличие от революции 1917 года в России, китайская революция 1949 года шла из деревень в города. И поэтому вполне логично, что городским «чисткам» предшествовала аграрная реформа. У коммунистов был давний опыт в этой области, но в 1937 году им пришлось отложить это фундаментальное мероприятие своей программы, так как первоочередной задачей стало создание и сохранение антияпонского «единого фронта» с центральным правительством Гоминьдана. После поражения Японии они вернулись к этой идее в обстановке развернувшейся в 1946 году гражданской войны, которая должна была привести их к власти, В сельские районы — чаще всего территории, только что «очищенные» от врага Народно-освободительной армией, — направлялись тысячи бригад, составленных таким образом, чтобы входившие в них агитаторы-профессионалы были непременно выходцами из других районов и не могли, следовательно, симпатизировать местным жителям, отдавать предпочтение одному из семейных кланов или сочувствовать тайным обществам. С продвижением армии реформа распространилась до южных и западных границ страны, не коснувшись пока еще Тибета.

Было бы ошибкой видеть в этой аграрной революции, которая перетасовала одну за другой сотни тысяч китайских деревень, лишь управляемый сверху переворот; столь же наивно считать, что коммунистическая партия пошла навстречу «чаяниям масс», которые имели основания быть недовольными своим положением и требовать перемен.

Вопиющей несправедливостью тех лет было имущественное неравенство крестьян. В деревне Длинный Овраг (провинция Шаньси), где наблюдал революционные события Уильям Хинтон, 7 % крестьян владели 31 % плодородных земель и 33 % всего рабочего скота. По статистическим данным 1945 года, 3 % сельских богачей принадлежало, в среднем по Китаю, 26 % земель. Имущественное неравенство усугублялось ростовщичеством (ссудный процент был 3–5 % в месяц и доходил до 100 % в год), которым злоупотребляли богатые жители.

Богатые или просто менее бедные? В южных приморских районах Китая встречались помещики, которым принадлежало несколько сот гектаров земли. Более скромные владели двумя-тремя гектарами. В Длинном Овраге из тысячи двухсот жителей села самые богатые землевладельцы едва ли имели по десять гектаров. Границы между крестьянскими имущественными группами были очень размытыми, и большинство сельских жителей занимали среднее положение между безземельной беднотой и собственниками, жившими в основном за счет наемного труда. По сравнению с резкими социальными контрастами послевоенной Восточной Европы и тем, что сейчас наблюдается в Латинской Америке, в китайской деревне было относительное равенство. Конфликты между богатыми и бедными не были причиной беспорядков. Как в 1927 году в советском районе Хайлуфын, так потом и во всем Китае, появились социальные «инженеры» — коммунисты, самым главным из которых был Мао. Они-то и начали искусственное стравливание сельских групп, их произвольное разделение и разграничение (партийный аппарат установил твердые «квоты» на социальные группы сельского населения — с обязательными 10 %—20 % «привилегированных»). Цифра из этого интервала в конкретной деревне зависела от прихотей и уловок диктуемой Центром политики, и всегда можно было сослаться на то, что неравноправие — главная причина крестьянских бед.