Судьба толкнула меня в Главтоп; в середине октября, со времени вступления в должность председателя коллегии тов. Ксандрова, мне пришлось вплотную подойти к экономическому строительству; басням, о которых я раньше слышал, уступило место знакомство с деятельностью президиума Высшего Совета Народного Хозяйства, где я услышал понятные для меня и подчас пленительные (тов. Рыков и Красин) речи государственных людей. По мере углубления в работу я увидел, что мы начинаем говорить на одном языке, что есть общее понимание. Я спрашивал себя: может быть, этот общий язык является вынужденным (для меня, конечно). Но наглядный пример убедил меня в противоположном; разрешение топливного кризиса под руководством тов. Ксандрова на коммунистических началах, доведенных до крайнего предела, убедило меня, сидевшего в гуще работы, что разрешение вопроса при всяких других условиях повлекло бы для страны великое бедствие.

По мере укрепления этих мыслей я стал удваивать и утраивать свою работу, беря на себя все, что мне давали, а взвалил тов. Ксандров на меня много.

С другой стороны, я впервые имел возможность ближе увидеть настоящих коммунистов, в особенности тт. Ксандрова и Эйдука (главным образом с середины ноября), увидел в них не зверей, как это казалось когда-то, а людей трудящихся подобно мне, добрых, отзывчивых, хотя бы требовательных и беспощадных к долгу, для себя ничего не ищущих, бедно одетых, а т. Ксандрова – живущего чуть не впроголодь.

Слова о «помещиках и капиталистах», вызывавшие еще летом во мне усмешку, получали иной смысл. Это тем более объяснимо, что помещиком я перестал быть 13 лет тому назад, шансов на то, чтобы стать им вновь, никогда не имел, а капиталистом никогда не был. Революция у меня почти ничего не отняла. Я стал задавать себе вопрос: во имя чего же я боролся прежде? На себе, в конечном итоге, я испытал, что никогда труд так не поощрялся, как теперь, а трудился я 13 лет. Советская власть меня кормила и одевала, как могла (ясно, что она лучше бы кормила, если это от нее зависело бы). И да простится мне упоминание одной мелочи, могущей вызвать усмешку: мне дали лошадь (неудовольствия ради, конечно), и я спросил себя: при каком ином строе я, трудящийся, буду оберегать время и здоровье, а люди, привыкшие ранее разъезжать от безделья, будут ходить пешком?!

В то время как окружающие меня все более поникали головами, я начал смотреть на будущее бодрее; в семье я не раз упоминал, что не мыслю себе государственности без национализированной земли, промышленности и железных дорог.

Если к этому прибавить, что старый режим, как мне вспоминалось, принес немало горестей (отношение к жене, служба в Сибири не по доброй воле), если прибавить привычку честно относиться к службе, если, наконец и главным образом, прибавить сперва подсознательное, а потом вполне сознательное стремление и желание искупить и загладить свою вину, то, понятно, будет непостижимым для многих моих сослуживцев отношение к работе; понятно будет, почему я работал по 14 часов в сутки, в 4 месяца надорвал свое здоровье, постояно сбавляя в весе, почему я работал не механически, а сознательно и творчески; почему я не боялся ставить своей подписи на телеграммах, касающихся обеспечения продвижения Красной Армии; почему ежедневно ко мне звонили, а не к кому-нибудь другому, звонили, прося обеспечить топливом те или иные заводы, зная, что от меня в тот же день посылаются депеши, действительно разрешающие вопрос, а не отписки; почему иногда поздно вечером или в праздники я брал на себя самые ответственные распоряжения, лишь бы ни одного часа не откладывать дела, и своей рукой писал десятки телеграмм; почему, наконец, я боролся с саботажем и расхлябанностью, чуть не ежедневно прося тт. Эйдука и Пинеса о расследовании, предании суду и арестах, и к ленивым служащим был суров – до угроз отправки их в МЧК.

Утопая в работе, я так предал забвению прошлое, для меня уже образовалась такая грань, что, если бы за день до ареста мне сказали, что я буду посажен в тюрьму, я сказал бы, что скорее Деникин арестует меня, в случае прихода его, так как прежняя моя деятельность не служила бы оправданием работы по действительному укреплению советского строя не на бумаге, а на деле, слишком частых моих упоминаний о ВЧК и МЧК.

Все сказанное мною, конечно, не означает, что бы я считал себя сейчас коммунистом: человек, меняющий свои убеждения в пять минут, ничего не стоит. А кроме убеждений есть еще личные связи, которые разрываются труднее, и процесс сознательного перехода от старого порядка к советскому строю не может быть скорым; он требует слишком большого переворота, сперва идет: 1) внешнее подчинение, потом 2) внутреннее примирение, далее 3) определенное тяготение и, наконец, 4) активная (политическая) работа. Первые два этапа мною были пройдены, тюрьма меня застала на грани к третьему, и тем более обидно и горько мне проводить дни в вынужденном безделии, когда я знаю, что работа, которой отдался я всем сердцем, страдает.

Вспомните, тов. Ксандров, нашу беседу в конце ноября вечером, возбужденную мною по поводу моего прошлого. Я вам тогда сказал: «Если вы хотите знать побуждения, которыми я руководствуюсь, отдаваясь работе всецело, поговоримте специально». Многое из того, что теперь пишу, я и тогда вам сказал бы, но беседа наша не состоялась. Повторяю, я глубоко раскаиваюсь в бывшем моем заблуждении к Советской власти и сознаю свою вину. Насколько мог, старался четырехмесячной работой не за страх, а за совесть загладить свою вину. Правдивость настоящего моего заявления и готовность искупить сделанное мною зло готов доказать чем нужно. Первым доказательством этой готовности служить – показание мое, ничего не утаившее, но я готов, если признано будет необходимым, идти на какую угодно работу, подчиниться всяким условиям, лишь бы работать и быть полезным республике. Тот День, когда тов. Эйдук и Ксандров пожмут мне руку и скажут, что верят и возвращают доверие, будет для меня днем счастливым; сознание, что эти товарищи могут себя считать обманутыми мною, невыносимо.

Я приложу все усилия и все свое уменье, чтобы оправдать доверие, когда бы оно ни было оказано мне. Людей же, которым не терять ни поместий, ни капиталов и заводов, призываю подумать над тем, что здесь написано. Пусть бросают предрассудки, пусть поборют они чувство обиды, если таковая случайно нанесена была им революцией, и обратятся в честных товарищей, преданных власти трудящихся.

15 февраля 1920 г. Москва. Н. Виноградский

Стараясь припомнить всякие подробности, касающиеся известных мне политических и общественных деятелей Москвы за время 1918–1919 годов, показываю нижеследующее:

1) В состав правой группы Кисловского входил летом 1918 года Морозов, вице-губернатор, живший в Никольском переулке,[227] по левой стороне (от Арбата), в белом одноэтажном особняке (почти против Котляревского), видел его я раза два-три у Леонтьева и после августа 1918 года не встречался.

2) В числе лиц, входивших в состав «Совета общественных деятелей» и посещавших его заседания, были еще Николай Николаевич Лоскутов и профессор-философ Бердяев (Николай Иванович или обратно). Лоскутов, кроме того, входил в земско-городское объединение. Кто еще входил туда персонально – не знаю, но слышал, что бывшие деятели городской думы, избранной при Временном правительстве, занимались они разработкой вопроса о формах, в которых должны быть восстановлены земства и думы в случае падения Советской власти, местными финансами.

3) В мае или июне я, выходя от С. М. Леонтьева, встретился раза два с Сергеем Евгеньевичем Трубецким; я встречался с ним ранее у его тетки Марии Юрьевны Авиновой за обедом или завтраком и, будучи чрезвычайно поражен видеть его у Леонтьева, спросил последнего: «Что у вас делает Трубецкой?» Леонтьев ответил, что приходил по делам, и мельком упомянул, что он входит в «Национальный центр». Затем я Трубецкого не видел до осени, когда меня вызвал к себе в кабинет профессор Классен (член коллегии Главтопа) и спросил, не найдется ли у меня место в отделе. Так как у меня было только место ответственное, требовавшее длительной сверхурочной работы, Трубецкой сказал, что это ему не подходит. После этого я Трубецкого не встречал, и лишь накануне ареста моего он пришел ко мне в Главтоп, сказав, что устроился уполномоченным по закупке лошадей для советских учреждений Москвы и спросил, не нужны ли Главтопу лошади. Нам лошадей не нужно было, так как мы имеем лошадей из Главлескома,[228] а вспомнив, что накануне или за день тов. Эйдук говорил тов. Лихачеву, что ему нужно 70 лошадей, тут же позвонил заведующему хозчастью Центропленбежа Мартову. Так как Мартов мне сказал, что им лошади очень нужны, я сказал, что есть предложение от безусловно честного человека, и сказал, что пришлю его с запиской или заеду, а Трубецкому сказал, что через день собираюсь быть вообще в Центропленбеже у А. А. Благовещенского, могу его захватить. На мой вопрос, как же его известить, он сказал: «Я буду у М. Ю. Авиновой в 11.30–12 часов дня». Уходя, он бросил мне вопрос: «А вы не знаете, Гершельман приехал?» Я был поражен этим, и, так как вообще эта история с Гершельманом меня тяготила, я ответил: «Право не знаю, я его не видал».