2. О типографии.

3. Миллер просил меня устроить на жел. – дор. службу двух своих лиц, фамилии забыл – я не исполнил.

4. В середине августа Миллер предупредил меня, что числа 26–27 августа предположено было выступление.

Я сказал, что это – провокация, и через несколько дней Миллер приехал и сказал, что выступление отменено.

5. Говорил, что комиссар его школы, человек очень слабохарактерный и подписывал все, что ему, Миллеру, нужно.

6. В одном из разговоров с братом я дал ему понять, что Миллер участвует в контрреволюционных кругах.

Н.Сучков

В дополнение к заявлению, что по просьбе Миллера мною были даны ему две винтовки и несколько патронов. Винтовки эти были привезены моим братом в 1915 году после взятия Перемышля в Москву, и хранил их как прекрасные ружья для охоты. О передаче этих винтовок Миллеру брат не знал.

12/Х – 1919 года

Н. Сучков

Пишу вам полную исповедь участия и отношения моего к делу заговора Миллера.

Василий Александрович Миллер – родственник мне, брат моей жены. Как родственника и душевного в частной жизни человека, я его, можно сказать, любил. Идейные пути наши разошлись уже давно, особенно во время войны, которая разделила нас и физически, – я его почти не видал до демобилизации после Октябрьской революции.

Он приехал с фронта в колеблющемся настроении задавленности происходящими событиями, смысл которых он, видимо, не сознавал. Под моим и отчасти брата (моего брата А. Н. Сучкова) влиянием он решил пойти служить в Красный Крест, думая принять командование дивизионом. Потом случайно встретился с левым эсером Аносовым и вместе с ним спроектировал школу траншейной артиллерии; после же восстания левых с.-р., в котором он спас положение в школе траншейной артиллерии, которую Аносов, повидимому, приготовлял как одну из баз восстания, вскоре перешел в Инспекцию[346] т. Н. И. Подвойского, где работал до весны нынешнего года, насколько мне известно, вполне успешно. В его настроении, по-видимому, происходил перелом до того, что однажды, в марте – апреле с. г., он принес мне заявление о желании поступить в партию РКП (большевиков), на котором уже стояла рекомендация одного из членов РКП, товарища из Инспекции (фамилии не помню).

При разговоре с ним я видел искреннее желание его войти членом в РКП и даже сгоряча дал ему вторую рекомендацию, но на следующий же день поехал к Н. И. Подвойскому, чтобы переговорить о Миллере. Николай Ильич дал мне отзыв благоприятный как для советского работника, но не как о достойном стать членом РКП, говоря, что, кроме того, у Миллера была какая-то история в Астрахани, и я просил Миллера мою рекомендацию с его заявления снять. После этого мы не видались, кажется, порядочное количество времени. Миллер ушел из Инспекции, перешел в Высшую стрелковую школу, наконец, ушел и оттуда. Это было время наступления Колчака.

К этому времени относится первое конкретное указание Миллера о том, что он стал принимать участие в какой-то белогвардейской организации.

Надо заметить, что я, став в 1906–1908 годах государственным социалистом[347] совершенно своеобразного, «своего» толка, даже мечтал тогда выступить со своей собственной «теорией»; к 1917 году отчасти под влиянием ощущавшегося кризиса и революции находился в периоде чрезвычайной борьбы мысли, не был совершенно удовлетворен Февральской революцией, немедленно начал присматриваться и изучать «большевистское» движение и с крайней быстротой, еще до наступления Октября, признал и принял своим убеждением, единственным исходным и счастливейшим моментом человечества – раз навсегда свергнуть иго эксплуатации путем всемирной социалистической революции с коммунистическим завершением ее на развалинах государственных форм общежития. На этом основании я, после приезда Н. В. Крыленко в Ставку, немедленно вошел с ним в контакт (хотя его раньше лично не знал) о строении новой жизни армии (тогда еще Красной гвардии) и держал соответствующую речь и отношение среди сослуживцев по Управлению полевой инспекторской инженерной части, где я служил. Переехав в Петербург и Москву, я продолжал ту же работу, сначала в контакте с Н. И. Подвойским и И. Л. Дзевалтовским, затем – с Э. М. Склянским, затем был приглашен вами в ревизию М. С. Кедрова, дальше вы знаете.

Но в семье своей, в которой отец и мать старые, хотя и аполитичные, но старинных взглядов люди, и жена, подчиняющаяся моему влиянию, но не моим убеждениям, в политику и политические вопросы не вводил, старательно избегая говорить о каких-либо делах, чем вызывал против себя обвинения в скрытности.

То же самое отношение я принял и с В. А. Миллером по его приезде с фронта, сначала пытаясь убедить его, затем приняв с ним безразличный, ничего не выражающий, «ни да ни нет» тон, достаточный, чтобы не разойтись, но и не подававший каких-либо надежд человеку в его ли просьбах или спорах.

Этот-то тон в связи с другим тоном «терпимости», который был принят братом и мною в школе маскировки (почему – я упомяну ниже), вероятно, ввел в обман В. А. Миллера, когда он дошел до признания в участии в заговоре.

Здесь была, однако, точка поворотная. Это уже были не одни разговорчики, и я ужаснулся. Это уже был факт с его стороны, и я должен был как-нибудь на него реагировать. Сколько колебаний, сомнений и душевных мук я тогда вынес! И в конце концов, с точки зрения, как теперь смотрю, я сподличал и не сделал так, как должен был сделать коммунист, ибо тогда я уже был членом партии, – пойти, не считаясь ни с какими отношениями и родством, и заявить товарищам из боевого органа ЧК, ибо это был, по существу, тот же враг, лишь в тылу. Перевесили во мне тогда чувства родственных отношений и ведь еще то, что тогда бы разрушилась вся моя семья – ушла бы жена с ребенком, может быть, отвернулись бы старики, ибо на их языке я подвел бы ее брата на расстрел, и мотивы «убеждений» едва ли бы здесь что значили.

Кроме того, во мне гнездилась расслаблявшая волю мысль, что я постепенно успею отклонить Миллера и вырвать его из организации, куда он попал по своему прирожденному легкомыслию и доверчивости.

И вот, действительно, терпя его «разговоры» и только старательно отгораживаясь, желая хоть чем-либо случайно помочь ему в его делах, я через несколько времени попытался начать отклонятьего от «своевременности», затем от «целесообразности» его участия и, наконец, о том, принесет ли это пользу или вред любимой им родине. Наконеця прибегнул к косвенной угрозе, сказав, что за ним следят, что ему надо все бросить, и он действительно испугался, бросив дела, квартиру и, как мне казалось, ту организацию, где он участвовал.

На этом я, было, и успокоился, особенно потому, что ничего не знал о том, где он участвует, предполагаялишь из его слов, что это какая-то кучка вздорных заговорщиков, не централизованная где-либо. От узнавания же фактической стороны его «дел» я всячески уклонялся, ибо, если бы я узнал больше одного факта участия самого Миллера «где-то», а п о самом заговоре, я чувствовал, что должен был бы окончательно разрубить гордиев узел и пойти сообщить товарищам. Вместо этого я прятал «голову в подушку» и думал, что ничего и нет вокруг.

Но через некоторое время обстоятельства круто изменились. Я не помню точной последовательности фактов, но самые факты точно укажу.

Во-первых, Миллер, боясь обыска, попросил поставить в школе в Москве свои чемоданы. Я разрешил. Когда я спросил, что в них, он ответил, что там динамит. Я потребовал у него немедленно убрать их вон, а брат даже хотел, узнав от меня, что динамит в школе, немедленно зарегистрировать его, но Миллер уже взял чемоданы вон. Чемоданов этих я не видел, ибо вся история произошла в 24 часа, и я был в Кунцеве.

Во-вторых, Миллер приехал ко мне и стал передавать мне, что он снова продолжает работу в организации и что он предупреждает меня, чтобы и я поторопился «осознаться», ибо за рубежом по его сведениям, я уже приговорен к смертной казни. Я отделывался отнекиванием.