…В Новороссийске в февральскую стужу разразился небывалый шторм на море. Затонули три небольшие судна, по существу катера, оторванные бурей от причальной стенки.

В ту ночь погибло три человека, пытавшихся вплавь с тонущих судов добраться до берега. Об этом происшествии доложили в Центр. Телеграмма попала в ЦК.

Последовал звонок по «ВЧ».

— Почему затонули?..

— Стихийное бедствие. Суда обледенели и под тяжестью льда ушли под воду.

— Понятно, что стихийное бедствие, но почему корабли затонули?

— Я же объяснил.

— Я понимаю, а вот начальство не понимает. Что мне доложить?

— Так и доложите.

— Требуется доложить, почему не спасли суда.

— Ничего другого сказать не могу. Кто требует?

— Михаил Андреевич.

— В телеграмме все изложено. Что еще?

— Должен же быть кто‑то виновен в случившемся.

— Стихия.

— Мне это понятно, а ему нет.

— Что нужно?

— Дайте телеграмму о виновных. Доложим Михаилу Андреевичу, снимем с контроля.

Я сказал, что теперь мне понятно.

Дали телеграмму, что обстоятельства расследуются специалистами пароходства, которые вынесут заключение, однако телеграмма еще долго не снималась с контроля. Видел меня Михаил Андреевич только в аэропорту, в дороге, в числе встречающих и провожающих. Мне подумалось, что он меня с кем‑то перепутал, а может за то, что я строго выдерживал скорость — сорок километров в час и знал его место отдыха на полпути до дачи, останавли

вал машину, не дожидаясь команды его личных охранников.

Возвращаясь в самолете в Краснодар после проводов, Сергей Федорович и Георгий Петрович Разумовский тоже размышляли над неожиданным жестом Михаила Андреевича. Этот случай напомнил мне эпизод из отношения к своим охранникам Н. С. Хрущева во время его посещения в Туле оружейного завода. В одном из старых, но еще крепких, петровской кладки, цехов, Никита Сергеевич в присутствии сопровождавшей его большой свиты работников ЦК и местного актива, остановился между станками и разразился бранью на своих телохранителей.

— Ну, что вы ходите у меня по пятам. Не даете шагу ступить, — кричал он на весь цех так, чтобы слышал окруживший его величество рабочий класс славной Тулы. Умел красоваться Никита Сергеевич. Сотрудники Девятого Управления были в замешательстве. Они не могли его оставить без охраны. Один из них подошел ко мне и попросил занять его место. Хрущев успокоился. Весь день я неотступно был при нем. Замечаний не получил. Видимо, он принимал меня за работника обкома и тоже пожал мне руку.

…Прилетали и улетали лайнеры, взрывая тишину зеленой благодатной долины, окруженной горами, оставляя в ней смрад сгоревшего керосина и бензина.

На глазах провожавших они скрывались в мареве поднебесья, как будто бы их и не было. После проводов все же теплилась надежда на лучшее завтрашнее. Терпимость в ожидании главенствовали, скрепляли великое государство, однако прилетавшие и улетавшие, напуская на себя величие своей непроницаемостью, злоупотребляли доверием народа.

В один из январских дней председателя колхоза «Восход», Михаила Назаркина, человека уже в годах, откуда‑то присланного в Долгожитово со стороны, как будто в деревне не нашлось своего, вызывали в райисполком с отчетом об итогах сельскохозяйственного года возглавляемого им колхоза.

В деревне его прозвали просто Мишкой, хотя поначалу он показывал себя строгим и деловым, покрикивал на колхозников, командовал ими направо и налево, де–монстрируя свой председательский характер. Однако дела в колхозе после отстранения от правления местного партийца пошли вниз. Разума у Мишки, как сходились в своем мнении на перекурах местные мужики, явно не хватало, чтобы вывести хозяйство из прорыва и погасить многочисленные недоимки, но коли прислали, деваться было некуда, пришлось слушаться, помалкивать. К тому же они побаивались Мишкиного буйства, в котором было больше мата–перемата, чем других слов, когда он находился под хмельком. Председатель же в деревне никого не боялся, опасался только районных властей, понимая, что они его посадили на колхозный трон, они же рано или поздно все равно снимут, как и всех его предшественников.

Жил он в деревне без семьи и свою командную независимость подрывал тем, что побирался по хатам, как в свое время сельский поп обходил с большой плетеной корзиной на руке прихожан, собирая пожертвование церкви. Председателя кормили и, конечно, подносили по стакану самогона, к которому он питал особое пристрастие. Шляться без с^яьи по вдовым бабам ему было удобнее. Они его принимали, хотя вида он был невзрачного, непричесанный, сорокалетний мужичишка, с вздернутым крючком носом, под которым зияли две большие дыры, к тому же замусоленный без женского присмотра, но зато обладавший властью — что хочу, то и ворочу. Мог дать подводу на базар, в лес за дровами, на мельницу, а то и в районную больницу, а мог и отказать не только в этом, но даже не выписать с поля неубранной соломы, чтобы прикрыть дырявую крышу хаты. Как же его было не принимать и не угощать самогоном?

Предчувствуя горячую, если не сказать жестокую проработку на исполкоме, Назаркин, сидя один в темноте в правлении колхоза, думал как бы увильнуть от отчета, но ничего придумать не мог. Направился к деревенскому сапожнику, у которого всегда водился самогон, на ужин.

Долго они при свете керосиновой лампы, подвыпив, рассуждали о делах колхозных. Сапожник сочувствовал Назаркину, подливал ему в стакан, пока тот не упился до того, что начал грозить районному начальству разнести его в пух и прах и доказать, что руководимый им колхоз не отстает.

— Пей, Миш, пей. Оно полегчает, — приговаривал сапожник. — Не нужда б, кто бы пил… Нужда заставляет. ¹

В хате у сапожника места для ночлега Назаркину

не нашлось и хозяин выпроводил его в колхозную контору, уложив на широкой скамейке под стеной, пододвинув стол, чтобы не свалился. Утром конюх запряг лучшую лошадь, бросил на розвальни охапку соломы, подъехал к колхозной конторе, где Назаркин, подбирая бумаги, потребные для отчета, говорил накоротке с агрономом и даже хотел его взять с собой, но тот, сославшись на недомогание, не поехал. Назаркин не раз ему напоминал, что в агрономии он тоже разбирается не хуже его, окончил трехмесячные курсы при сельхозтехникуме перед направлением в «Восход». Они вместе вышли из конторы, конюх передал вожжи в руки председателя, попросив его подвезти в район дивчину, заведующую колхозным клубом, Ольгу, собравшуюся туда за книгами.

Она стояла рядом, ожидая согласия Назаркина.

— Возьми, — поддержал агроном.

— Садись, — буркнул ей председатель, а сам на ходу продолжал советоваться с агрономом, как оправдать отставание колхоза по сравнению со среднерайонными показателями, не говоря уже с областными, которые тоже были низкими.

— Ни пуха, ни пера, — пожелал ему, пряча улыбку, агроном.

— К черту, — сказал Мишка, подумав, что может придется возвращаться уже не председателем.

До райцентра было не меньше двадцати километров по ненакатанному зимнику, угадывавшемуся по телефонным столбам, вдоль которых он проходил.

Ранним утром морозец пощипывал уши и нос, небо было затянуто сплошным сизым облаком, легкий ветерок мел поземку, сдувал с крыш снежную пыль, клубившуюся под стрехами.

Ехали медленно. Лошадь, несмотря на грозные окрики и длинные вожжи, которыми угрожающе размахивал над головой Назаркин, и время от времени огревал ими костлявый круп, семенила чуть быстрее после удара, а потом переходила на свой обычный ритмичный шаг, не торопясь тащила тяжелые сани.

Ольга уселась спиной к ветру, на соломе, поджав под себя ноги, засунув руки в варежках в короткие рукава своего пальтишка. Председатель, с загрубелым обветренным лицом в полушубке и валенках не испытывал того холода, который проникал сквозь легкую одежонку Ольги. Он, наверное, уже несколько дней не брился, на отросшей