— Мы оба не от мира сего, — как‑то сказала ему Ольга. — Им не дано познать то, что мы познали, — не называя тех, кого имела в виду. — Мы «сумасшедшие», что с нас взять…

— А свет отворачивался от таких, как мы с тобою. Они теряли все, жертвовали всем… — продолжил размышления Ольги Геннадий Иванович.

— А теперь?

— Теперь не свет и церковь в роли судей, а партийные и государственные конторы, но потери те же.

И пока они были вместе, никаких сомнений у Геннадия Ивановича не возникало в том, что они единомышленники, познавая недоступное для понимания теми, с кем они были официально зарегистрированы.

Но случилось так, что как только Ольга уходила, его охватывали сомнения в ее преданности. Приходила мысль, что расставаясь, она все забывала, даже то, что вызывало у нее слезы. Но тут же он гнал эти предчувствия, корил себя за требование от нее невозможного, находил все это довольно смешным со своей стороны, даже просил прощения за свои притязания. Ведь у нее был Василий и ей не всегда нравились упоминания его. Геннадий Иванович замолкал на полуслове, но она знала, что он не терпит его и никогда первой не напоминала ему о нем. Его как бы не было временами между ними. С тех пор, как он узнал Ольгу, многие его представления о супружеской жизни переменились. Она находила то, чего он не знал. Находила такие слова к нему, от которых он возносился до небес и не случайно прозвал ее ангелом, которого отыскал в темноте на небе среди мириад звезд.

У газетного киоска со свежим номером «Красной Звезды» в руках стоял, опираясь на палку, пожилой мужчина,

седой, в поношенном военном кителе',¹ с мрачным лицом.

Я продвигался в очереди за газетами. Он посматривал на меня с явным желанием что‑то сказать, может быть потому, что я был в военной форме.

Как только я купил газеты, он, прихрамывая, подошел ко мне, представился:

— Бывший командир роты, полковник в отставке Калашников Илья Васильевич, инвалид… — Еще он назвал дивизию, в которой служил, фронты, где воевал.

— Вижу, вы тоже фронтовик, — сказал он и поинтересовался, как обычно, моими фронтовыми дорогами.

Я спешил на работу, но пришлось задержаться и выслушать ротного. Видя мое расположение, он отозвал меня в сторону, достал из кармана открытку, словно документ, подтвержающий его участие в войне. На открытке детским почерком было написано: «Дорогой дедушка, ты воевал, поздравляю с праздником…»

По тому, как вдруг повлажнели у него глаза, я понял, как трогают его эти слова. Но он тут же справился с минутной расслабленностью. Лицо его преобразилось, стало непроницаемо строгим.

— Это мне внучка написала, ученица второго класса. Сегодня времена смутные, но ей я верю. Единственному человеку… А вы еще служите?

— Служу.

Это как бы подтолкнуло моего собеседника на откровенный разговор. Ему, видимо, хотелось высказаться, освободиться от накопившегося у него на душе.

— До чегО дожили. Пообносились… Да еще вымазали нашего брата–фронтовика. Оскверняют могилы павших, и здравствующим нет покоя. Не знаешь, куда деваться. Да что там… Всю нашу армию охаяли, солдат и офицеров, ныне служащих. Повели, так сказать, массированное наступление… Такого никогда не было, чтобы на нашу героическую армию лили столько грязи. Скажите, кому и зачем это надо? Фронтовики уже стесняются надевать свои боевые награды. Да и живется нашему брату на старости лет прямо скажу, муторно. ГОсударству мы, похоже, в тягость, поэтОму оно больше отмахивается от нас мелкими подачками. Что‑то обещает к двухтысячному. Но мы уже не дождемся, не дотянем, и скоро о подарках ко Дню Победы не нужно будет хлопотать и не придется вести никаких разговоров о льготах. То‑то кое–кому легко станет! Ну, как же, избавились…

Я хотел все же напомнить ему о льготах, котя сам понимал, что они не идут ни в какое сравнение с тем, что заслужили фронтовики, с тем, как они воевали, как после войны отдавали все, что у них было, на возрождение лежавшей в руинах страны.

— Бог с ними, с этими льготами и подарками. Мне стыдно за государство наше, — постучал фронтовик палкой. Льготами только дразнят фронтовиков и сталкивают с людьми, стоящими в очередях. Ну, скажите, какой настоящий фронтовик осмелится протиснуться к прилавку вне очереди? Его же заклюют. Видел как‑то. Вступился за человека, так и на меня напали. Вернулся домой и не на шутку расплакался. — Я вас, наверное, задерживаю, но есть еще вопрос. Его мне задал один студент. Пригласили меня недавно выступить на военной кафедре. Я согласился, хотя идти, прямо скажу — никакого желания не было. Рассказал я как командовал ротой, как наступали, как штурмовали Кенигсберг, другие крепости германские. После этого получаю записочку: «Дед, лучше скажи, за что ты воевал?» Поначалу записка ошарашила меня. Но потом подумал: что ж это я, как бы струсил? Нет. Я же первым вылезал из окопа, не робел. Не раз водил в атаку солдат на Зееловских высотах. Сейчас уже мало, кто знает, какой там был ад.

Тут меня прорвало. Воевали за советскую власть, говорю, за социализм!.. Не заметил, как начал кричать на всю аудиторию: за честь, свободу и независимость нашей Родины! Громил фашизм, прибравший к рукам всю Европу.

Слышу, поприутихли смешки.

Совесть наша чиста. Мое поколение защитило Отечество, как наши предки на Куликовом поле, и водрузило знамя Победы над логовом врага.

Меня уже было не остановить. Выступал я как на митинге. Вся Европа в ноги кланялась советскому солдату. Не зря воевали!

После этой встречи шел я домой как в чаду. Не хотелось ни есть, ни пить. Впервые через сорок пять лет размышлял: «В самом деле, за что воевал?» Живется мне, мало сказать, тягостно. Маемся мы со старухой в турлуч- ной лачуге, квартиры нам теперь уже не дождаться. Ничто не радует. Утешает в какой‑то мере лишь то, что не мне одному так.

Задавал мне тот вопрос молодой с длинной гривой, жуя резинку во рту. Конечно, он только слыхал про войну.

может быть что‑то читал или видел в кино. Он не знает, что мы избавили Европу от коричневой чумы, фашизма, а–потом всем помогали, хотя сами–тО жили впроголодь. Долгие годы в страны народной демократии эшелонами везли продовольствие и сырье для промышленности. Радовались возрождению этих стран, их успехам, как своим собственным, а оказалось все это напрасным. Все рухнуло, как карточный домик, да к тому же нас еще и проклинают там, оскверняют памятники, братские могилы наших солдат, рушат памятники Ленину.

Куда девался социалистический лагерь, где Варшавский договор, что сталось с коммунистическими и рабочими партиями?.. А и за это мы тоже воевали.

Выходит, поколение, отдавшее все на алтарь Отечества, оказалось ненужным, зря воевавшим, потерянным. В этом ведь вся трагедия фронтовиков. Через несколько лет внучка будет читать Ремарка и Хемингуэя о потерянном поколении, напрасно воевавшим и жившим. Получается, что и у нас судьба такая же.

Беседа наша затянулась и я невольно посмотрел на часы: пора бы уже мне быть на работе, но не хотелось перебивать полковника.

— Правда, — продолжал фронтовик, — может, к тому времени, когда внучка подрастет, опять найдутся умники и снова отменят нашу историю. А что?.. Отменят указом или приказом. Но в прошлом изменить ничего нельзя, а вот написать историю в угоду самому себе, охотников у нас уйма. Ведь пролезли же они на страницы военной энциклопедии, те, кто не воевал? Пролезли. Да что я вам говорю, вы же сами знаете.

Фронтовик извинился за то, что задержал меня. Я пожал ему руку и спросил, показывая глазами на ногу:

— Где?

— На Зееловских высотах зацепило, — переступил он, опираясь на палку.

Я видел, он крепился и сказал далеко не все, терпеливый русский офицер, доведенный до отчаяния. В его душе образовалась пустота, им владело горькое разочарование, чувство ненадобности своего бытия в этом жестоком мире.

— Рад был познакомиться с вами, Илья Васильевич. Думаю мы с вами встретимся.