Впрочем, эксперимент не нашел поддержки у обывателей, но был отмечен анекдотом:

— Видите ли я человек не обидчивый, могу даже

смеяться над собственными глупостями, — сказал милицейский начальник.

— Должно быть очень весело живёте, — заметил сб- беседник.

Ольга испытывала многое на себе, однако терпела, нигде ни словом не обмолвилась, как ей приходится жить с Василием. Она смирилась со своим положением, выглядывала как улитка из раковины и вдруг нарушила самое запретное — обет монашки в монастыре. То было началом взаимного открытия душ двух случайно встретившихся людей, бросившихся друг другу сразу в объятия без раздумья о последствиях и нарушении обоими супружеских обязанностей, преданности и верности. Похоже было, что в знойный день, когда парит и трудно дышится, они окунулись в бодрящую освежительную волну морского прибоя, приласкавшего их. Так непредсказуемо случилось, так свела их судьба и уготовила им долгие годы тайных, мучительных встреч. Порою возникали ситуации, усложнявшие их отношения, они неминуемо должны были расстаться, так как нависала угроза разоблачения, из которого неотвратимо посыпался бы град на их головы. Василий, заметив холодность супруги, инстинктивно чувствуя ее увлеченность на стороне, пригрозил ей убить того, кто стал между ними. Да и в тресте прошел слушок о неравнодушном отношении Геннадия Ивановича к миловидной Оленьке, преобразившейся на глазах у всех, испытывая радость пробуждения к жизни. Ольга поделилась с Геннадием Ивановичем тревожными мыслями, опасениями, высказанными Василием.

— Я счастлив, что тебя встретил, — сказал ей Геннадий Иванович, видя ее задумавшейся.

— Я тоже, — ответила она.

— Без тоже нельзя?

— Я тебя никогда не забуду. Никогда… — прильнула она к нему. — Кто я? Обыкновенная женщина, месившая глину на кирпичном заводе. А ты…

Он закрыл ей рукой рот, не дал договорить. Признавал, что ему надлежит быть умнее на правах старшего, а он совсем потерял голову из‑за нее, но не жалеет, ожил и живет какой‑то непонятной надеждой. Геннадий Ива

нович говорил это настолько искренне и проникновенно, что у нее блестели глаза от слез.

Ольга, человек трудолюбивый, познавшая тяжелую работу, не считалась со временем и нередко задерживалась на работе. Г орел свет и в окнах кабинета Геннадия Ивановича, а Василий, иногда незаметно спрятавшись за колоннами трестовского здания, караулил ее, допытывался почему она задерживается? Нередко вспыхивали скандалы в мещанском стиле и настроение супругов надолго затягивалось грозовыми тучами.

В ней накапливалось отвращение к нему, но она вынуждена была не выставлять его наружу, мириться, изображать даже свою преданность ему. Василий остывал, злоба проходила, Ольга усердно трудилась на кухне. Там она укрывалась от нудных допросов.

Кое‑что из этого она рассказывала Геннадию Ивановичу, переживавшему вместе с ней домашние истязания. Оба они стали задумываться — что же дальше?

— Чтоб он куда‑нибудь делся, — в порыве откровенности однажды сказала Ольга. Ей хотелось убежать от него.

Геннадий Иванович посмотрел на нее так, что на его лице обозначалось строгое осуждение ее слов.

— Со мною однажды было… — после затянувшейся паузы начала она. Когда работала на кирпичном. Стала на подножку грузовой машины, чтобы перебраться через грязь. Машину в ямке, скрытой лужей так подбросило, что я не удержалась и полетела кувырком. Ударилась головой о разбросанный кирпич, попала надолго в больницу. Я даже не помнила как это все случилось.

Геннадий Иванович не дал ей говорить. Он не мог больше слушать из‑за жалости к ней, хотя ему хотелось спросить, к чему она рассказывает об этом.

В долгих разговорах они не находили ответа, как им быть, но и порвать свои отношения тоже не могли. И тем не менее, тяжело вздохнув, Геннадий Иванович все же сказал:

— Оленька, наш союз добровольный. Ты в любое время можешь быть свободной. Ты ничем мне не обязана. Если это произойдет… (он не сказал вслух — ты уйдешь от меня). То знай, я все равно буду любить тебя. Буду!..

— Мы в одинаковом положении, — заметила Ольга.

— Нет, — не согласился Геннадий Иванович. — Оно от

личается и весьма существенно, — не стал он вдаваться в подробности.

Ольга задумалась над этим, помолчала, а потом сказала:

— Ты не думай об этом.

Из этого он не мог понять, где проходит граница между ее истинным отношением к нему и к Василию. Временами даже закрадывалось подозрение в ее игре.

Геннадий Иванович не мог не думать о затянувшемся романе, о том, что он уже не мыслил себе жизнь без Ольги, раскрывшеайся перед ним с тайной женственностью, о которой он мог только мечтать. Каждый день, когда он не видел Ольгу, стал для него чем‑то незаполненным, в нем чего‑то не хватало. Он дал ее даже тогда, когда знал, что она прийти не может.

Ее отъезды на один–два дня из поселка в город по каким‑нибудь своим делам тянулись для него слишком долго. Он сам себя поругивал и убеждал, что без этого не обойтись, но сознание того, что она куда‑то уехала, довлело над ним.

Он искал для себя занятий, чтобы отвлечься от этих назойливых мыслей. Не скрывал и перед ней своих настроений, иногда даже просил никуда не уезжать.

Она тоже ему говорила:

— Два дня, так долго…

Он начинал улавливать доносившийся до него шепот в трестовских коридорах, как тетеревиный ток по весне, о их отношениях.

Геннадий Иванович понимал, что все это может дойти до неприятностей, до анонимок, до парткома и тогда ему несдобровать. Он терял все, да и Ольге достанется. А сколько будет злорадства и какого!.. Но даже этот нависший над ним дамоклов меч, не пугал его.

«Так случилось, так случилось», — повторял он про себя, мучительно искал выход, оправдывался перед собою сложившимися у него семейными делами, не надеялся что его кто‑то поймет. Ольга была права в том, что они оба находятся в одинаковом положении.

У человека всегда возникает потребность поделиться нахлынувшей радостью, разрядиться от тяжких переживаний, поделиться с кем‑то, услышать сочувственное слово. У Геннадия Ивановича тоже кое‑что прорывалось наружу, однако я его не расспрашивал, не судил, не лез в советчики.

По дипломатическим каналам компетентные органы обращались в посольство Турции в Москве с предложением обменять осужденного турецкого гражданина на двух преступников, угнавших самолет из Симферополя.

Однако, турецкая сторона не проявляла заинтересованности, долго отмалчивалась, а после напоминания с полным равнодушием к судьбе своего гражданина отклонила это предложение, заявив:

— Раз он совершил преступление, осужден судом, значит, виновен и это его личное дело.

Другими словами — знал, на что шел и пусть расхлебывается сам.

Между тем осужденный, признавая свою вину, заверял, что больше никогда в жизни не пойдет на преступление против нашей страны, писал прошения о помиловании, надеясь, что турецкое консульство заступится за него.

Причины такого отношения турецких властей лежали, конечно, гораздо глубже. Уже не первый раз Турция не выдавала советской стороне преступников, угнавших самолеты и попросивших политического убежища. На этих позициях она оставалась и по данному делу с менее тяжкими последствиями, чем захват самолета двумя литовцами, убившими бортпроводницу Надю Курченко.

Турки упрямо молчали, несмотря на обращения к ним общественности и родственников погибшей. И к Исмаилу Сари никто не наведывался. Он же обращался к Аллаху, милостивому и милосердному. Ведь в Коране сказано: «Вспомните же меня, Я вспомню вас… Аллах прощает, кому захочет. Аллах — прощающий, милостивый! Просите помощи у Аллаха и терпите!»

Исмаила Сари, так и не дождавшегося представителей консульства, отправили в лагерь для отбывания срока наказания.

Совсем по–другому реагировало посольство Канады в Москве, когда был арестован долгие годы разыскиваемый Гелдиашвили Давид, грузин, уроженец города Батуми, проживавший в Монреале на Норберт–стрит, 92. Оно стало горой на его защиту.