— Вы серьезно?

— А почему нет?

— Очень хотелось бы.

Я на газете написал ему мой номер телефона.

— Извините… Знаете, когда с кем‑то поделишься, боль утихает.

— Боль!.. — Как‑то невольно и сочувственно произнес я это слово.

Мы попрощались. Полковник остался на трамвайной остановке, а я торопился на работу. Шел по оживленной улице с раздумьями, навеянными этим разговором. В последние годы так много пишется и еще больше ведется разговоров о правде, нравственности, милосердии, доброте, высказываются обращения от имени народа и к народу. Преобладают модные заклинания, доморощенные теории, призывы, проповеди, как надо жить, но подвижек, как теперь говорят, пока что никаких. Наоборот, заметно усилились отчужденность, неприязнь, озлобленность, нетерпимость, вседозволенность, насилие. Общество захлестнул разгул уголовщины и дикого грабежа простых смертных.

Происходит катастрофическая девальвация совести, гаснет память о более чем двадцати миллионах, погибших в Великую Отечественную войну. Общество онемело. Не слышно искреннего сочувствия к жертвам войны, благоговения перед их подвигом.

А ведь все живущие в неоплатном долгу перед павшими. К братским могилам идут состарившиеся, поседевшие матери, вдовы, ветераны, иногда и молодожены. К могиле Неизвестного солдата в Москве приходят официально только военные, а высшее руководство не показывается, в этот день, видимо, не считая нужным поклониться памяти тех, кто отдал жизни за Родину, кто спас Европу от фашизма. Народ не пускают к могиле. Боятся.

За границей к братским могилам и памятникам павших советских воинов до последнего времени приходило много народа, возлагали венки и цветы руководители государств. Вся Европа усеяна братскими могилами наших солдат и офицеров, почти из каждой нашей семьи кто‑то зарыт в чужой земле. Теперь оскверняются памятники советским воинам. Представители нашего руководства, бывая за границей, иногда посещают братские могилы. К этому их обязывает протокол. Но что‑то не слышно было, чтобы они сделали твердое заявление о неприкосновенности наших воинских захоронений. Дома же, видимо, необходимо принятие специального «закона», взывающего к совести в этот день, низко поклониться памяти тех, кто жизни

свои положил за Отечество. Мне тут же хотелось все это выплеснуть на бумагу, чтобы «се знали о боли ветерана. Но сразу не получилось. На российских просторах началась потрясающая мир перепалка в чисто русском духе.

День и ночь длиннющие составы с нефтью катились к Черному морю, в Новороссийск и Туапсе. Туда же рекой лилась нефть по нефтепроводам, растекаясь у моря по танкерам, как в бездонные бочки, и уплывая за границу. Сколько ее туда утекло, не сосчитать, так как приборы по ее замеру были несовершенны, тоннаж определялся на глазок теми, кто открывал вентили на причалах. Иностранным фирмам это было выгодно. Они вели свои замеры и как всегда в танкерах «недостовало» тысяч тонн нефти, хотя за джинсы нефть заливалась под самую пробку:

Между тем в нефтеносном крае ощущался острый недостаток горючего — бензина и керосина и почему‑то всегда в разгар уборочной страды, в пору курортного сезона. Самолеты в аэропортах заправлялись с колес, рейсы задерживались, тысячи людей, курортников расстилали газеты на горячем асфальте и коротали время на улице под открытым небом в ожидании подхода цистерн с горючим.

Нефтеперегонные заводы в крае работали на половину мощности из‑за нехватки сырья, а нефть, добываемая в крае, вывозилась за его пределы.

Все понимали абсурдность такого положения, однако никто не мог принять разумного решения на государственном уровне.

Крайком напирал на снабженцев, требовал обеспечить горючим край, а они не могли получить ни одной тонны с нефтеперерабатывающих заводов края. Их продукция шла на экспорт и в другие регионы. Тогда крайком сам брался за добычу топлива, выколачивая где только можно всякими праведными и неправедными путями, а снабженцев приглашали на бюро, заслушивали, грозили строгими взысканиями, вплоть до освобождения от занимаемых должностей, но положение дел не менялось. Каждый год повторялось одно и то же, слушали нефтеснаб, принимали решения.

Как‑то еще при Медунове один из заведующих отделом усомнился в целесообразности рассмотрения хозяйственного вопроса на бюро.

— Это как понимать? — спросил Сергей Федорович, поискав смельчака прищуренными глазами, — Предлагаешь сидеть сложа руки, пока погниет хлеб и пОмерэнет свекла в поле?

— Наше дело идеологическое обеспечение уборки. Я так понимаю.

Это уже подавала робкий голос скрытая «оппозиция». На помощь ей пришел секретарь по идеологии. Он сыпал цифрами и пунктами из мероприятий по идеологическому обеспечению уборки.

— В крае более четырехсот пятидесяти тысяч ударников и семнадцать тысяч коллективов коммунистического труда. Это наша главная сила. Что предусматриваем? Торжественные проводы механизаторов на уборку, передвижные агитпункты на краю массивов, где идет уборка, поднятие флагов Трудовой славы в честь победителей, вручение переходящих кубков качества, вымпелов, посвящение в хлеборобскую профессию с хлеборобской клятвой: «Клянусь быть верным земле своих отцов. Клянусь быть на ней старательным и добрым хозяином».

— К этому бы еще бензина и керосина! — кто‑то прервал секретаря.

На лице Сергея Федовича затаилась лукавая улыбка. Он выждал пока говорил секретарь по идеологии, к которому с некоторых пор относился скептически.

— Когда я был на съезде коммунистов Сан–Марино… Полное название этого государства — Светлейшая республика Сан–Марино, мне пришлось беседовать с секретарем итальянской компартии. Я у него спросил — какие надои молока на корову в Италии? Он не знал. Спрашиваю об удобрениях под рис — представления не имеет. Как снабжается село горючим, по каким ценам? Не знал. Это мол не дело партии. Я ему сказал — вот когда станете правящей партией, все узнаете.

Медунов отыскал тех, кто подавал реплики и спросил:

— Дошло?

Все молчали. Довольный своим многозначительным ответом, Сергей Федорович продолжал:

— Примем постановление бюро и пошлем министрам, пусть читают. Сидим на нефти, а как сапожник без сапог. Заколдованный круг. Вроде того, что мы с тобою шлы? — Шлы. — Кожух нашлы? — Нашлы. А я тоби шо казав? — Мы с тобою шлы? — Шлы. — Кожух нашлы? — Нашлы…

Он умел рассказывать байки и был неистощим. После перерыва предложил:

— Надо глубоко изучить со специалистами и учеными

положение дел с добычей и запасами нефти в крае, ее переработкой и вынести этот вопрос на бюро.

Вскоре после этого разговора на бюро меня неожиданно навестил Гришанов.

— Не мог не заглянуть, — здороваясь, сказал он.

— Какими ветрами? — обрадовался я его визиту.

— С попутным ветром, то биш с приглашением в крайком для подготовки бюро по нефти. Жаль, Медунов уехал. Его инициатива.

Геннадий Иванович тоже сокрушался падением добычи нефти в крае, отставанием разведки перспективных месторождений, нехваткой оборудования для глубокого бурения. Возмущался тем, что вывозим сырую нефть за гроши за границу, вырученную валюту, тут же проедаем или ввозим то, что делают из нашей нефти те же немцы.

— Не стыдно ли нам ввозить зубную пасту, стиральный порошок, мыло из Италии, помидоры из Болгарии?.. А свои запахиваем…

А ведь Кубань старейший нефтяной район страны. Здесь была заложена первая нефтяная скважина России еще в 1864 году.

За чашкой кофе Геннадий Иванович с болью говорил о некоторых несуразностях в новейших теориях социализма, упрекая их авторов в компрометации великого учения.

Я видел как он переживал за казалось бы далекие для него дела, видел его осунувшееся лицо и спросил о самочувствии.

— Душа моя каменоломня, где все разбито на куски, — помешивая ложечкой горячий кофе, скупо улыбнулся он. — Хорошо, что дел невпроворот… Вы еще занимаетесь теми угонщиками самолета?