Молча наша небольшая группа пересекла тюремный двор, а потом без спешки вошла в другой, несколько больший. В нем, в дальнем углу, было невзрачное бетонное здание. С высоко поднятой головой Зорге прошел в его узкую дверь.

Я был поражен, как, наверное, и узник, внутренностью этого каземата, как будто мы вошли в храм, в чисто японском стиле.

Из мрака смотрели на нас глаза позолоченного будды. Божество вызвало у Зорге смех. Он ворвался в этот каменный мешок и казалось в нем стало светлее. Однако мне тут же в голову пришло, что божество невозмутимо, равнодушно приглашает узника к смерти.

В бронзовых подставках чадили тлеющие палочки. Они курились жидковатым дымком, извивающимся тонкими сизыми струйками, наполняя помещение туманом и запахом буддийского храма.

У алтаря стоял священник, буддист в желтом одеянии. Губы его беззвучно шептали какую‑то молитву, а пальцами он перебирал янтарные четки.

Зорге поклонился священнику.

Тюремный комендант и его люди привыкли к тому, что смертнику здесь предоставляли последнюю паузу. Обычно она затягивалась. Зорге же показал головой, что он не желает задерживаться у святыни.

Полковник Нагата пригласил его вежливым жестом обойти вокруг алтаря. Там, скрытая за высокой статуей божества, находилась дверь, уже раскрытая перед Зорге.

Он переступил порог камеры смертников. Посередине ее была виселица. Зорге без промедления подошел под нее. Слева у двери стояли прокурор и судья, приговорившие его к смерти, справа — трое в темных кимоно и в черных масках. То были палачи. Они поспешили к Зорге, набросили ему на шею петлю. Наступила жуткая пауза.

— Можете ли вы еще что‑то заявить, доктор Зорге? — спросил полковник Нагата в соответствии с предписанным ритуалом.

Зорге обвел нас всех глазами и громко рассмеялся.

.. Видя как посол Равенсбург изменился в лице, советник Кацука сказал:

— Я вас предупреждал…

Равенсбург молча закурил сигару.

— Слушать этот презрительный, дерзкий смех было ужасно…

Посол словно замер с сигарой во рту.

— К черту все, что живет на этой земле, — закричал Зорге так громко, что на его лбу обозначились вены.

— В этот момент подбежали к нему палачи, быстро опоясали его веревкой, надели на голову черный колпак, свисавший на плечи и отошли в сторону.

Нагата подал знак. Один из палачей потянул ручку на себя у стены. Послышался глухой шорох, под ногами Зорге раскрылся люк и он сразу провалился в него…

Иван Ильч и Ольга, слушавшие меня, некоторое время молчали, глубоко переживая вместе со мною последние мгновения жизни Рихарда Зорге. У Ольги заблестели глаза, она смахнула платочком набежавшие слезы.

— Даже враги вынуждены признать и преклониться перед выдающимся разведчиком двадцатого века, коммунистом Рихардом Зорге, — сказал Иван Ильич. — Я читал отзыв о нем американского генерала Уиллоуби из штаба разведки Макартура, что группа Зорге, блестящего разведчика, совершила поистине чудеса, работая на свою духовную родину — Советский Союз. А английский литератор Уайтон назвал Зорге величайшим разведчиком мира. Но каким же надо обладать цинизмом и кощуьством, чтобы так глумиться над памятью человека, отдавшего жизнь ради победы над фашизмом. Такое может быть только у нас. Как и над легендарным Николаем Кузнецовым…

Ольга присоединилась к нему, сказав, что не знала того, что услышала, и очень жалела. Собираясь уходить, обещала рассказать о Зорге Геннадию Ивановичу.

— Он мне много говорил о вас, — прощаясь, задержала она мою руку. — Мы вас ждем. Мы… — подчеркнула она.

Мне же хотелось ей сказать, что я тоже кое‑что знаю о ней, но я промолчал. А следовало бы попросить ее не терзать его ранимую душу, ведь он ее очень любил.

Началась отпускная пора, Ольга собиралась в отпуск. Об этом она поделилась с Гришановым, сказав, что давно уже не была в своей родной деревне, где похоронена ее мать, которую она не помнила, но непременно хотела бы побывать на деревенском кладбище. Ольга корила себя за то, что пролетели годы, а ей все никак не удавалось выбраться, чтобы побывать в тихой деревушке, где прошло ее детство, где она маленькой девочкой в ситцевом платьице, сшитом бабушкой, бегала босиком по росистой траве вокруг пруда, карауля гусей и в теплой лужице собирала в подол копошившихся головастиков.

Геннадий Иванович с одобрением отнесся к ее намерению, даже настаивал, чтобы она больше не откладывала поездку, низко поклонилась и от него могильному холмику матери, представлявшемуся ему не иначе, как заросшим травой. Да и отец ее, рано умерший, уже после войны от тяжелых ранений, был похоронен в тех же местах, где‑то поблизости, в другой деревне, в которой учительствовал.

Чем больше Гришанов узнавал Ольгу, тем сильнее ощущал желание побывать в ее родных краях вместе с ней, сознавая, что это почти невозможно.

В нем жило два человека — один понимал Ольгу, что по–другому она поступать не могла, а другой противился, не признавал никаких сложностей и условностей мира и настаивал на своем. Ему так хотелось верить, что Ольга с ним, и он убеждал себя в этом, но нуждался в постоянном подкреплении своей уверенности, как цветы в поливе живительной влагой.

— Я засохну без тебя, — признавался он ей совершенно серьезно, упиваясь женственностью Ольги, находившей такие слова к нему, что он удивлялся, где, как, когда она их находила и передавала ему весь дух раскованной русской души, сложившейся в глубинке, куда не проникла разрушительная цивилизация.

Каждый отъезд Ольги, особенно в отпуск, Гришанов

переносил болезненно. Он понимал, что не мог удержать ее около себя, что было сверх его сил и желаний, но смириться с тем, что она на какое‑то время его покидала, не мог. Правда, на этот раз его сдерживало то, что на лице Ольги, когда речь заходила о ее родителях, он видел на глазах едва удерживаемые слезы. И он старался не напоминать ей о своих переживаниях. Его не оставляла дерзкая мысль — поехать вместе с ней, что бы это ему ни стоило.

Гришанов помнил слова великого немца Гёте о том, что если хотите понять поэта, отправляйтесь к нему на родину. Ольга не была поэтом, но в ней он чувствовал поэтическое начало и хотел понять ее. Ничего ей не говоря, Гришанов начал про себя выстраивать планы ее сопровождения. Долго скрывать этого не мог и однажды, не удержавшись, поделился с ней, хотя и предчувствовал несбыточность своего намерения. В деревне у Ольги проживала тетка, помогавшая бабушке выходить ее, с кучей своих ребятишек, ютившихся вместе со взрослыми в горнице, как она называла одну из двух комнат давно построенной хаты. В ней она и росла на положении бедной Золушки. Все это не могло не сказаться на ее добром характере, тонко чувствующем каждое слово, разделяющем людскую боль, готовом прийти на помощь и поделиться всем, что у нее есть.

У Гришанова всегда щемило сердце, когда она рассказывала ему о своем детстве и он старался делать для нее все, что мог, чтобы на ее лице чаще появлялась улыбка. В нем жила и искренняя признательность к тем из ее родственников, которые приютили и накормили ее.

Гришанову хотелось увидеть этих добрых людей, увидеть деревушку, приютившуюся вдали от больших дорог, живущую в своем маленьком непритязательном мире, опустошенную пронесшимся ураганом войны. Из рассказов Ольги Гришанову рисовались старая покосившаяся хата, пруд в ложбине; степные просторы вокруг деревни, набегавший на приволье ветерок, раскачивающий волнами зеленоватую рожь, украшенную васильками. В их яркой голубой синеве он видел бездонное летнее небо и чувствовал запахи степного разнотравья.

Находясь во власти всех этих представлений, Гришанов не вытерпел.

— Я хочу поехать с тобой. Хочу…

Она отнеслась к его намерению более чем благосклон–но, даже стала обсуждать варианты возможного путешествия. И он ей поверил, стал готовиться к поездке, невзирая ни на какие сложности и опасения огласки, грозившей тяжкими для обоих последствиями.