жесткой щетине выделялся красный нос, да порыжевшие от курева зубы, показывавшиеся каждый раз, когда он угрожающе рычал на лошадь.
Ольга переживала, видя как он нещадно, со злобой, гнал кобьглку, считая, что может запоздать к назначенному ему часу. Ехали молча. Он не обращал внимания на попутчицу, на то, что она давно замерзла. Ольга словно застыла, свернувшись в комочек, ей казалось, что дороге не будет конца и края, но крепилась, не жаловалась.
В райцентре заведующая клубом быстро справилась со своими делами, даже успела забежать и перекусить в райпищеторговской столовой. С двумя связками книг, в каждой по десять–двенадцать, в Основном художественной литературы, пошла к райисполкому, где отчитывался Назаркин. К изгороди была привязана поникшая лошадь. Ольге пришлось долго ждать председателя в коридоре, на первом этаже, где было холодно, но все же сносно, не то, что на улице. Между тем небо еще больше нахмурилось, к вечеру заметно усилился ветер, бесновалась вьюга. Надо было бы спешить домой, пока не затуманился1 белый свет. Ольга не раз выходила к лошади, смиренно стоявшей с низко опущенной головой, смотревшей на нее яблоками больших выпуклых глаз, таких печальных, что нельзя было вытерпеть, чтобы не дотронуться до нее, покрывшейся ледяной коркой. Ольга варежкой сметала с нее белый покров, а потом взяла с саней охапку соломы и положила перед ней. Лошадь не набросилась на нее, не выбирала по соломинке и не жевала. Найти же хотя бы одну травинку, пахнущую сеном, ей не удалось.
Почти целый день она простояла некормленной и не- поенной, и Ольга думала, где бы раздобыть для нее корма. Но председатель уже спускался со второго этажа в нахлобученной шапке, в полушубке нараспашку, со злым покрасневшим лицом. Ему было, видимо, жарко от состоявшегося разговора и не до заботы о лошади.
— Поехали, — снова буркнул Назаркин, мимоходом, увидев Ольгу и ни на секунду не задерживаясь. Он отвязал лошадь, подтянул чересседальник, присел на сани и рванул на себя вожжи. От райисполкома они отъехали совсем немного. Председатель подвернул сани почти к самому входу в закусочную, в окне которой уже мигал желтый огонек лампочки, от где‑то стучавшего поблизости движка.
— Тп–р-у… — остановил Назаркин лошадь, откинул
вожжи наперед и привязал их к столбу, у которого гудели от ветра провода, как натянутая струна.
— Пойдем, — нехотя предложил он Ольге. — После такого надо подкрепиться, а то не доедем.
Ольга отказалась. Он не настаивал. Из закусочной выходили подвыпившие мужики, доносился оттуда пьяный гомон и разухабистый мат. Долго ей пришлось ждать Назаркина. Он, наверное, забыл про нее. А она на морозе сначала сидела на санях у своих книг, а потом стала ходить около закусочной, пытаясь согреться в стареньких валенках, даже заглянула в закусочную и на минуту задержалась там, но в густом дыму и врывавшемся с улицы в теплое помещение морозном тумане не могли отыскать председателя, а пройти между столами побоялась пьяных мужиков. Компания там заседала довольно шумная. Горланили кто во что горазд. Ее появление сразу заметили и уже неслись приглашения присесть, что могло кончиться для нее весьма плачевно.
Она предпочла ожидание председателя на морозе.
Покачиваясь, Назаркин вышел из закусочной, уставился по–бычьи на нее мутными глазами.
— Айда домой, сивая, — подстегнул он вожжами лошадь.
Как только они выехали из городка в чистое поле, сразу услышали тревожное завывание пурги, ослеплявшей сечкой лошадь и сидевших на санях.
Ольга снова повернулась спиной к ветру, облокотилась на книги и замерла в таком положении, а председатель сидел с вожжами в руках, он не отворачивался от ветра, а потом разлегся на санях в расстегнутом полушубке, как в теплой избе. Удобно расположившись, он начал ругать безбожными словами, наверное, тех, перед которыми держал отчет, затем, была не была, вдруг запел: «Три танкиста, три веселых друга, выпили по триста…» — Однако слов он не помнил, обратился к Ольге поддержать его. Ей же было не до пения с пьяным мужиком, которого она боялась, как и всех пьяных.
— «Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…» — затянул Назаркин, но и этой и других популярных песен, кроме первых куплетов, он не знал, а Ольга упорно молчала.
— Как дальше? Подскажи… Что воды в рот набрала?
— Не знаю, — сказала она, как можно мягче, чтобы он не прицепился к ней.
— Как это не знаю? Ты же у меня завклубом. Ну‑ка повернись сюда, — начал он тормошить ее. Уцепился, как клещами за ее холодную коленку, до боли сжал своей лапой, пытаясь развернуть Ольгу лицом к себе, но она противилась, ухватившись за отвод саней.
Назаркин, занятый Ольгой, не следил за дорогой, отпустил вожжи, лошадь сбилась с заметенного снегом зимника, тащила тяжелые сани по снежной целине. Разыгравшаяся метель все больше окутывала путников непроглядным туманом, секла как песком их лица.
— Куда мы едем? — забеспокоилась Ольга.
— А куда надо… Домой, — не унывал Назаркин. — Сивка довезет. Но, но, но…
Ольга оглядывалась по сторонам, ничего не видела, но почувствовала, что под полозьями не дорога, а глубокий снег.
— Замерзла?.. — обхватил он Ольгу со спины полами своего распахнутого полушубка. — Вот так теплее будет, — услышала Ольга у своего уха.
Она пыталась вывернуться из его пьяных объятий.
— Ну, ну,… Не дури, не царапайся…
В это время лошадь вдруг провалилась, как в яму, а за ней поползли в пропасть сани. Ольга только взвизгнула от неожиданности и они оказались в глубоком овраге, занесенном снегом. Назаркина это нисколько не обескуражило. Ольга, удерживаемая его крепкими руками, повалилась вместе с ним, к чему и стремился Мишка. Сползание саней остановилось и замерло. Лошадь стояла как вкопанная в глубоком снегу, сзади ее подпихивали сани, непроглядная пурга со свистом завывала. Со всей силой Ольга отбивалась от Назаркина, плакала, упрашивала пожалеть ее, но разъяренный Мишка не унимался. Никто не мог услышать ее мольбу, никто не мог увидеть куражившегося Назаркина и прийти ей на помощь. От него несло сивухой, луком, солеными огурцами. Все это смешалось с крепким табачным духом, испускаемым курильщиком, и превращалось в невыносимый тошнотворный пар, которым он обдавал Ольгу.
После бурного натиска Назаркин утихомирился, не проявляя никаких опасений, что они могут замерзнуть и быть заметенными снегом до весны.
Всхлипывая, Ольга соскочила с саней, провалилась в пушистый снег, набившийся в валенки и рукава. Где‑то в снегу валялись сброшенные с саней, мешавшие председа
телю книги. Он их не только не читал, хотя и наведывался иногда в колхозный клуб, но и не заглядывал в них. Ольга была в отчаянии, а притихшего Назаркина, вытянувшегося на санях, потянуло в сон. Ее первой возмущенной мыслью было бросить его, но она тут же спохватилась — замерзнет и ей еще придется отвечать за него.
Назаркин лежал с открытым ртом, в который набивался и таял снег, и так храпел, что даже завывавшая вьюга не могла заглушить в его горле словно пыхтевший с надрывами трактор.
Ольга пробралась к лошади, потянула ее за уздечку вперед на себя, пытаясь сдвинуть ее с места, но из этого ничего не вышло. Лошадь топталась на месте. Ее надо было распрягать, как‑то вызволять как из болота, развернуть провалившиеся сани и только после этого можно попытаться выбраться из оврага.
Председатель без шапки на морозе протрезвевал. Его тормошила Ольга, говорившая сквозь плач, что они замерзнут, упоашивала встать и высвободить лошадь, которую она распрягла. Назаркин, наверное очнулся от того, что продрог, сел, свесил ноги с саней, как дома с печки. Зевая, толком не проснувшись, он не сразу осознал положение, в котором они находились. И если бы не Ольга, он опять бы завалился в сани.
Она собирала в снегу книги, нашла шапку, надела ему на голову и снова попросила Назаркина опомниться, называя его Михаилом Федоровичем.
Долго они барахтались в снегу, помогая лошади выбраться из снежного плена, а потом вытаскивали тяжелые крестьянские развальни, сидевшие в глубоком снегу. Назаркин, ухватившись за длинные оглобли, хрипел, тянул на себя, требовал, чтобы Ольга навалилась на сани сзади и посильнее толкала. Сани трудно было сдвинуть с места, Ольга помогала ему, Назаркин ругался отборным площадным матом, как будто это прибавляло ему силу.
