В тот момент, с которого начинается наш рассказ о пропавшем духовном завещании, Ловков-Рогатин из скромных должностей, какие занимал при своем крестном благодетеле, успел уже перешагнуть в нечто очень крупное и солидное: он состоял главным управляющим всеми делами Ивана Федотовича.

Шутка сказать: быть главным управляющим многомиллионными делами Кромова!

Нужно отдать полную справедливость Василию Алексее­вичу Ловкову-Рогатину, он не даром, а по заслугам получил этот пост.

Он был поразительно способен, умен, ловок, находчив и трудолюбив.

— Орел парень! Далеко пойдет! — говорили о нем.

И он, действительно, далеко пошел и ушел...

Пополняя свое довольно скудное образование, работая над собой, он ни на шаг не отставал от своего знаменитого крестного отца Ивана Федотовича.

— Надо бы, Вася, — начинал, бывало, Кромов. А Вася, крестник, читавший мысли своего могуще­ственного благодетеля, поспешно доканчивал за старика.

— На Лодейное поле проехать? Я сам об этом думал, хотел вам доложить.

— А ты как же так мысли мои угадал?

— Да научился, благодетель Иван Федотович. Кроме того, все остальное — все в порядке. Я, как вы знаете, зорко слежу и кроме лесных угодий в Лодейном поле все обстоит благополучно.

Старик Кромов с восхищением и гордостью поглядывал на своего умника-крестника.

— Молодец, Вася! Мой ученик, весь в меня, — шептал он, тихо смеясь довольным смехом, со светлым видом.

Он не чаял души в своем Васеньке. Ловков-Рогатин пользовался самым широким, неограниченным доверием старика-миллионера, всегда оправдывая его.

Ни одна крупная сделка не обходилась без совместного обсуждения.

— Как думаешь, Вася?

— Да что же, Иван Федотович, дело это совершенно верное. Я справлялся уже.

— Уже успел? — ласково улыбался крестный.

— Да как же иначе: заказ очень крупный, надо пораз­ведать о кредитоспособности фирмы, делающей заказ...

«Ловко втерся старику в душу! Недаром Ловковым прозывается, — шушукались завистники. — Ох, обведет он старика!»

Да, бывший мальчуган-крестник, потом чуть ли не молодец, а ныне главный управляющий Василий Алексеевич Ловков-Рогатин был полновластным диктатором в знаменитом кромовском лесном царстве.

Красивый закат жизни Иван Федотович проводил вместе со своей молодой женой Антониной Александровной, третьей по счету супругой.

Он взял ее красивую, милую, образованную девушку из очень небогатой семьи, влюбившись в нее со всем жаром последней, старческой любви.

Сначала червь сомнения сосал душу Кромова:

— Да полно, любит ли меня она? Между нами такая большая разница в летах. Быть может, она только вышла или по принуждению, или по доброй воле подобраться к моим миллионам...

Но шли дни, месяцы, годы и подозрения умницы-ста­рика отпадали, рушились сами по себе.

Полное, тихое семейное счастье царило в доме Кромова. Судьба и тут оказалась щедрой к Ивану Фодотовичу: он нашел в жене золотое, любящее сердце, пре­красную, чуткую, глубоко честную душу.

— Ах, Тонечка, Тонечка! — прижимался он своей умной седой головой к плечу жены. — Спасибо тебе за любовь твою, за ласку, за ум твой.

— Что ты... что ты!.. За что же ты меня благодаришь? Я должна благодарить тебя, Иван Федотович, — вспыхи­вала Антонина Александровна.

— За то благодарю, что не такая ты, как многие иные. Стар ведь я... Многим старше тебя.

— Так что же из этого? — поднимала на старика-мужа свои красивые глаза Кромова.

Нет того крепкого, могучего дуба, который бы не подгнивал, не падал. Это оказалось применимым и к кряжистому дубу — Кромову.

Красавец старик никогда не любил лечиться.

— Умнее Бога, который создал меня, хотите быть? — с усмешкой говорил он докторам. И выливал лекарство за окно:— Попариться на полке... Малинки испить... Кровь пустить — вот это дело. А то они (он говорил про докторов) нутро начнут пичкать всякой нечистью. — Недуг, медленно подкрадывавшийся к Ивану Федотовичу, вдруг как-то сразу обострился и свалил с ног старика. — Эх! — сокрушенно вырвалось у него, — осилила, одолела, проклятая. Хочется пожить еще...

— И поживешь еще, Иван Федотович. Бог с то­бой, ты крепкий, ты поправишься, — с тревогой в голосе утешала мужа Антонина Александровна.

— Думаешь? — радостно спрашивал жену Кромов.

— Только ты не противься: я созову всех докторов, устрою консилиум... Сделай, милый, это для меня!

И старик согласился. Ради нее, своей дорогой Тонечки согласился.

Половина медицинского Петербурга во главе со светилами науки охотно устремилась в дом знаменитого миллионера.

Каждый раз, когда кончалось их совещание, она по­рывалась к ним:

— Ну, что? Ну, как?

Те, получая чудовищные гонорары, глубокомысленно ка­чали головами и изрекали ответы, достойные Пифии:

— Гм... Хотя, с одной стороны, так, но, с другой — этак... Принимая во внимание болезнь — angina pectoris (груд­ная жаба)... угрожающий склероз сосудов... печень, почки... Лета больного... Хотя, с другой стороны, — крепкий организм вашего супруга... Мы сделаем все возможное...

Не менее горячее участие в получении сведений от докторов принимал и любимец больного — крестник Василий Алексеевич Ловков-Рогатин.

Ввиду того, что гонорар выдавал он, служители Эскулапа были с ним особенно любезны.

— Плох? — спрашивал всесильный главный управляющий.

— Надежды никакой. Вопрос в очень коротком вре­мени.

Лицо любимца омрачалось.

— Что вам сказали, Василий Алексеевич, доктора? — допытывалась у Ловкова-Рогатина Антонина Александровна.

— Подают надежду... Никто, как Бог.

Между Кромовой и Ловковым царили какие-то странные отношения, несмотря на всю беспричинность, они как-то инстинктивно не любили друг друга, взаимно чуждались. Василий Алексеевич относился всегда глубоко почтительно к супруге своего благодетеля, к своей хозяйке; та, платя ему безукоризненной вежливостью, чувствовала не только антипатию к нему, но и страх.

В его холодных, стальных серых глазах она чи­тала то, что было незримо для многих, почти для всех...

Тихо в большой, просторной, роскошно убранной спальне старика-миллионера, примыкающей к его рабочему кабинету. Свет лампад перед многочисленными старинными образами в киоте кротко, мирно заливает комнату.

Обложенный подушками, полусидит-полулежит Иван Федотович на широкой, старинной кровати.

Около него в кресле сидит Антонина Александровна. Сколько уже ночей проводит она без сна, не отходя ни на шаг от больного мужа-старика!

Глаза слипаются, тянет неудержимо ко сну, но она ге­роически борется с этим.

— Тонечка! — раздается в ночной тишине слабый голос Кромова.

— Что, милый? — склоняется она над мужем.

— Устала ты, голубушка... Совсем измучил я тебя… Поди, ляг, отдохни...

С огромной любовью и тихой печалью глядит Иван Федотович на молодую жену.

— Бог с тобой, не волнуйся. Я не устала нисколько. Я днем сплю.

— Плох я, Тонечка... умирать собираюсь. Что же, пора... Довольно пожил и счастья повидал немало. Одна ты сколько мне дала его!.. Из-за тебя только одной и жаль с жизнью расставаться.

— Полно, милый, поживешь еще.

— Нет, чую смерть, Тонечка, чую ее. А ты не кру­чинься: останешься молодой, богатой вдовой... Ведь я все, все тебе завещал. Пойди-ка, Тонечка, в конторку мою. Знаешь, в кабинете, у стола письменного. Вот ключ... в ней сафьяновый красный портфель лежит... Принеси его.

— Да к чему, милый?..

— Принеси, принеси!

Через несколько минут Антонина Александровна при­несла портфель.

— Открой его... бумага там есть.

Она отдала мужу вчетверо сложенную бумагу.

— Вот оно, Тонечка, духовное завещание... Последнее оно, слышь, последнее... Недавно составил я его... Оно хоть и домашнее, а силу такую же имеет... Завтра или послезавтра я велел Васе пригласить кого надо для нового завещания. Упустил я в этом завещании на одно общество сто тысяч отказать, так поправить надо... Читай его!