— Я, — рассказывал он, — зорко вглядывался в ночную тьму. Лишь только я увидел приближаю­щиеся фигуры людей, как сейчас же троекратно по­стучал в ворота.

— Кто будете? — раздался тихий голос.

— Человек Божий, — так же тихо ответил и я.

—А куда путь держишь?

— К самому батюшке Христу.

— А по что?

— По «пиво духовное», по «источник нетления».

—А сердце раскрыто?

— Любовь в нем живет.

—Милость и покров. Входи, миленький.

Ворота, вернее, калиточка в воротах распахнулась, и я быстро направился, пробираясь по темным сеням и узким переходам, в особую пристройку к нижнему этажу, выдвинувшуюся своими тремя стенами во двор и представлявшую собой нечто вроде жилого летне­го помещения. Тут, почти занимая все пространство пристройки, был навален всевозможный домашний скарб.

Услышав за собой шаги, я спрятался за ткацким станком. Мимо меня прошел высокий, рослый детина и, подойдя к углу, быстро поднял крышку люка и скрылся в нем. Через минуту он вышел оттуда.

— Никого еще из деток там нет, — вслух про­бормотал он, выходя из постройки.

Быстрее молнии я бросился к этому люку. Дверца его была теперь открыта. Я спустился по узкой лесен­ке и попал в довольно обширную подземную комна­ту, слабо освещенную и разделенную дощатой пере­городкой на две половины. Тут не было ни души.

Я быстро вошел в смежную, еще более простор­ную и ярко освещенную паникадилом подземную ком­нату. Тут тоже не было никого. В переднем углу перед божницей с завешенными пеленой иконами стоял боль­шой, накрытый белоснежной скатертью стол с крестом и Евангелием посередине.

Я моментально забрался под стол. К моему счастью, он был на простых четырех ножках, без пере­кладины, так что я отлично уместился под ним. Но из-за скатерти я ничего не видел! Тогда осторожно я прорезал в скатерти ножом маленькую дырочку, в которую и устремил лихорадочно жадный взор. Не прошло и нескольких минут, как в странную, таинст­венную комнату стали входить белые фигуры людей обоего пола. Эти люди были одеты в длинные белые коленкоровые рубахи до пят.

— Христос воскресе!

— Свет истинной воскресе!

— Сударь-батюшка воскресе!

— Царь царем воскресе! — посыпались странные взаимные приветствия.

Я не буду тебе сейчас за недосугом времени рас­сказывать подробно все, что начали делать эти люди. Скажу только, что вдруг я побледнел и задрожал от радости. Я увидел среди собравшихся изуверов стар­шего приказчика и красавицу Аглаю Тимофеевну. Оба они были одеты в такие же белые рубахи. К красави­це Обольяниновой все обращались помимо «сестри­цы» еще с титулом «Богородицы».

Затаив дыхание, я смотрел на старшего приказ­чика.

Лицо его было ужасно! Глаза, в которых сверкал огонь бешенства, казалось, готовы были испепелить всех страшных безумцев, собравшихся здесь.

— И тако реку: бых среди вас, но ушед аз семь, во новый Сион тайнаго белаго царя путь продержал, яко восхотех плодов райских вкусить в кипарисовом саду, — загремел вдруг старый изувер.

Он быстро уселся на пол и, точно одержимый бе­сами, заколотил себя по груди кулаками.

Страшная комната и страшные люди в белых ру­бахах вздрогнули, замерли, затаив дыхание.

Сотни воспаленных глаз, в которых сверкало сек­тантское безумие, устремились на того пророка, кото­рый, по его словам, был когда-то среди них, но теперь ушел в какой-то таинственный кипарисовый сад.

— И паки реку: проклятию, треклятию и четвероклятию подлежит всяк женолюбец! Ужли не читали вы: «Откуда брани и свары в вас? Не отсюда ли, не от сластей ли ваших, воюющих во удех ваших?» Рази не сказано: «Да упразднится тело греховное» и паки: «Умертвите уды ваша, яже — блуд, нечистоту, страсть и похоть злую; уне бо ти есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будет в геен­ну огненную». — «Погубится душа от рода своего у то­го, кто не обрежет плоти крайния своея в день осмый!» А вспомните, детки, что вещает пророк Исайя: «Каженникам лучшее место сынов и дщерей дается». Апостолы вещают: «Неоженивыйся печется о господ­них, как угодити Господеви, а оженивыйся печется о мирских, как угодите жене». Вникните и рассудите, детки, куда ведет вас ваше жало греховное, ваш змий-похотник? На погибель вечную, на погибель! Зане глаголено: «Блудники и прелюбодеи и осквернители телесем своим отыдут во огнь негасимый вовеки. И го­ре им будет, яко никто же им не подаст воды, когда ни ороси глава их, ниже остудить перст един рук их, ни паки угаснет или пременит течение свое река, или ути­шатся быстрины реце огненней, но вовеки не угаснет никогда же».

Ставший приказчик-изувер вскочил.

Его всего трясло. Лицо стало багровым.

— Гляньте, как живете вы, что вы делаете? Вож­деление содомское, плотское похотение, лобзание и осязание, скверное услаждение и запаление — вот ваши утехи, ваши бози. Аще реку вам: не заглядывай­тесь братья на сестер, а сестры на братьев! Плоть убо взыскует плоть, вы же духовное есте и, яко сыны света, во след батюшки Искупителя тецыте, истрясая в прах все бесовские ополчения. Боитесь, страшитесь! Трепещите! Накроет вас земля и прочие каменья за ваше к вере нерадение!

Несколько минут после этой страстной сектантско-изуверской проповеди в ритуальной комнате царило гробовое молчание. Все были подавлены, поражены, словно пригнулись. Но... прошли эти минуты, и при пении: «Дай к нам Господи, дай к нам Иисуса Хри­ста» — словно чудом, все преобразилось. Куда девал­ись страх на лицах, понурость, смиренство! В глазах изуверов и изуверок засверкали прежние безумные огоньки. Мужчины стали приближаться к женщинам.

Клубы кадильного дыма стали обволакивать ком­нату, фигуры сектантов. Вся комната наполнилась как бы одним общим порывисто горячим дыханием. Чув­ствовалось, что то безумие, которое властно держит в своих цепких объятиях эту массу людей, вот сейчас, сию минуту должно прорваться и вылиться в чем-ни­будь отвратительном, гадком, страшном. И действи­тельно, так и случилось.

Я увидел, как около красавицы — волжской купече­ской дочери — завертелся на одной ноге рыжий детина.

Вдруг вся масса сумасшедших людей закружилась, затопала, завизжала и, подобно урагану, понеслась друг за дружкой в круг, слева направо.

Страшная комната задрожала. Отрывочные слова песни, ужасная топотня голых ног о пол, шелестение в воздухе подолов рубах, свист мелькавших в воздухе платков и полотенец — все это образовало один не­стройный, страшный, адский концерт. Казалось, в од­ном из кругов ада дьяволы и дьяволицы справляют свой бесовский праздник.

— Ах, Дух! ай, Дух! царь Дух! Бог дух! — гре­мели одни.

— О, Ега! О, Ега! Гоп-та! — исступленно кричали другие.

— Накати! Накати! Благодать накати! — захле­бывались третьи.

— Отсецыте убо раздирающая и услаждающая, да беспечалие приимите! Струями кровей своих умой­тесь и тако с Христом блаженны будете! Храните дев­ство и чистоту! Неженимые не женитесь, а женимые разженитесь! — высоким, тонким, бабьим голосом до ужаса страшно кричал «старший приказчик». — От­секу! Отсеку! Печать царскую наложу! В чин ар­хангельский произведу! Божьим знаменьем благо­словлю! Огненным крестом окрещу! Кровь жидовскую спущу!

Но старика-приказчика теперь плохо слушали. За общим гвалтом, за этим диким ужасным воем его сло­ва терялись. Едва ли не один я, который их слышал. Огни вдруг стали притухать. Я увидел, как бесновато скачущий перед красавицей Аглаей Обольяниновой рыжий парень в белой рубахе исступленно схватил ее в свои объятия и повалил на пол.

Времени терять было нельзя. Надо было восполь­зоваться удобным моментом общего, повального безумия, ибо началась отвратительная по своему бесстыд­ству оргия.

Я тихонько выполз из-под стола и пополз по на­правлению к выходной двери комнаты, ведущей к той, откуда можно было выбраться через люк.