Едем мы дорогой, уже не однажды каждым из нас езженной.

Миновали Кемь. За два года перед этим, весной 1943 года, через Кемь отряд наш добирался до Соловков. Там тренировались мы для забросок в дальние тылы противника. На Соловках начиналась и моя служба на флоте: туда в октябре 1940 года приехал я молодым краснофлотцем из Архангельска, из флотского экипажа, чтобы в учебном отряде пройти первоначальное обучение. Отсюда за месяц с небольшим до начала войны, завершив учебу по специальности, выехал я в Полярное.

От Коноши поезд наш покатился дальше к югу, к Москве, а на восток пошла новая дорога, построенная в годы войны. Пролегла она через тайгу, болота и топи, через реки и речушки, холмы и увалы, вплоть до заполярной Воркуты. И называлась она в то время Печорской — по имени полноводной и широкой Печоры, которую испокон веков старожилы любовно зовут матушкой. Это моя родина. Там, на далеких приполярных берегах Печоры, в старинном русском селе Усть-Цильме прошли мое детство и комсомольская юность, оттуда я и ушел на флот.

За Коношей дорога для меня уже незнакомая, южнее ее мне еще не приходилось бывать. Да и не мне одному впервые доведется видеть Москву. Многие из моих сослуживцев, как и я, северяне — вологодские, архангельские, с Печоры и с Двины, с Онеги и с Мезени. А Семен Агафонов — из маленькой поморской деревеньки Пушлахты, на берегу Белого моря.

Наш мурманский поезд, не в пример довоенному маршруту, оставил далеко в стороне Ленинград и прошел по дороге, которая поздней осенью 1941 года соединила отрезанное врагом Заполярье с основными районами страны. Не посмотрели на свой родной город наши ленинградцы Колосов, Максимов, Бывалов, Карпов, не повидались там с близкими Антонов, Барышев, Дараган…

Зато радуются москвичи. Нашему командиру Виктору Леонову, Борису Гугуеву, Жоре Саратовскому удастся побывать у родных.

Москва встретила нас радостным, солнечным днем самого преддверия лета. В те дни ее уже заполнили фронтовики — кто проездом на родину, кто по пути на восток, а кто возвратясь к себе домой. На московских вокзалах девушки забрасывали воинов цветами, матери и сестры со слезами радости обнимали своих близких.

Пробыли в Москве несколько дней, пока что-то оформлялось у командования. Признаться, мы и не торопились выезжать. Каждому хотелось посмотреть столицу, побыть в ней подольше. Не чувствовал особого резона быстро рваться оттуда и я: оставлял тут, в Подмосковье, жену у ее родителей. Она ведь хорошо понимала, куда провожала меня. Жена командира отряда уехала в те дни с детьми к себе на родину, в Ростов. Гриша Чекмачев отвез свою Нину в еще не отстроенный Сталинград и там приютил в какой-то наспех сколоченной халупке у родственников. Разъехались по дальним местам и другие наши североморки. Оставляли мы своих подруг на попечение родных и близких, понимая, что расставание это едва ли будет коротким, а кое-кому может и не суждено будет больше встретиться.

В последний день мая мы распрощались с Москвой. В дальний путь провожали нас друзья, родные, жены, пришли на перрон офицеры тогдашнего Наркомата Военно-Морского Флота. Ребята через раскрытые окна быстро погрузили в вагон наше имущество. В вокзальной толчее и суматохе невозможно было о чем-то разговаривать. Казалось, все уже не раз обсуждено и обговорено. Мы стояли с женой, взявшись за руки, и молчали перед тягостным расставанием. Я попытался сказать что-то успокаивающее, но она остановила меня жестом, как бы говоря, что словами, пожалуй, больше растревожишь. Она уже давно примирилась с мыслью о неизбежной разлуке, приготовилась ждать, как ей думалось, годика два. Да и потом в письмах на восток писала, что за пару лет война в тех далеких-далеких краях тоже кончится и тогда-то мы вернемся домой уже навсегда.

Паровоз дал прощальный свисток, и мимо нас поплыл перрон, толпа людей на нем, множество девчат и женщин, машущих платками, косынками, утирающих слезы и плачущих громко, навзрыд. Вижу, как по краю платформы рядом с вагоном идет Люба, что-то пытается крикнуть, но уже не слышно. Поезд все более набирает скорость, она уже отстала от вагона, вот мимо нее промелькнул конец состава, кончилась высокая платформа, она остановилась на ее краю и машет голубой косынкой. Громкий перестук колес на стрелках — и за водокачкой, за поворотом скрылся вокзал. Большой воинский эшелон покатил нас на восток.

Сразу стало так грустно, тоскливо. Щемящей болью сжалось сердце, как будто что-то оторвалось, отошло невозвратно. Пожалуй, никогда до этого я так тяжело не чувствовал горечь разлуки. Даже когда уходил из дому служить на флот. Тогда впереди суровым призраком не стояла война. Сам был моложе, проще смотрел на жизнь. И когда нас, молодых новобранцев, провожали на пристани с плачем и слезами, хоть и муторно было на душе, но мы пели, пели задорные песни нашей молодой поры. Теперь никто из нас даже и не попытался запеть. Брошенный в угол, сиротливо лежит аккордеон, и Миша Калаганский не притрагивается к его перламутровым клавишам. На какое-то время все притихли, ушли в себя.

Но вот по вагонам прошел наш отрядный старшина мичман Григорий Чекмачев и передал приказание командира отряда: разобрать и проверить имущество, дорожный продовольственный паек, все аккуратно уложить по местам, осмотреться и доложить. Все занялись делом, и грустные мысли понемногу куда-то отошли.

Забросил я свой чемоданчик на багажную полку и пошел посмотреть на своих товарищей.

В путь на восток отправились боевые, опытные разведчики.

Фланелевки и кителя у каждого богато украшены орденами и медалями. В ту пору еще старались носить их напоказ. Песня со словами «Фронтовики, наденьте ордена» появилась много позже. У редкого из наших нет на груди трех-четырех орденов. У многих по два Красных Знамени. Поблескивают недавно полученные медали за оборону Заполярья.

Года полтора командует нашим отрядом Виктор Леонов. До этого примерно год — с осени 1942 года — он был заместителем по политчасти.

Одно время, после тяжкой неудачи, отряд бездействовал.

Тогдашнего командира военное счастье как-то обходило стороной. Как часто говорят — «не везло» человеку. Отправимся в операцию, все идет нормально, никого не затронет, а командира зацепит какая-нибудь пуля. Или только случаем удастся спасти его от гибели в морской пучине. Человек начал чувствовать, что висит над ним это «невезение». И стал он тогда под всякими предлогами перекладывать опасные дела на других людей.

А отсидка на базе, длительные перерывы между операциями развинчивают бойцов, падает дисциплина. Из отряда решили уходить боевые, опытные разведчики. Что-то надо было предпринять, чтобы предотвратить разлад, — это понимали не только бойцы отряда, но все отчетливее видело и командование. Нужен был такой командир, с которым бы бойцы без тревоги шли на любое задание, которому бы верили, считая, что он и в трудной ситуации сумеет принять правильное решение.

Леонов, в то время замполит, провел несколько удачных вылазок на вражеское побережье. Это сразу повысило его авторитет в глазах разведчиков. Матросы в него поверили и потянулись к нему. А уверовать в командира на войне, убедиться в силе его разума, способности успешно выбраться из тяжелой обстановки — значит во многом предопределить успех дела. За таким командиром бойцы идут в огонь и в воду, его приказы выполняют с душой, вкладывают свою мысль и сердце. Боевой опыт, удачливость, умение командовать людьми, способность оставаться своим для подчиненных располагают бойцов к командиру, сближают их друг с другом.

Не имевший в то время специального военного образования, но получивший уже хорошую боевую практику, Леонов природным чутьем быстро схватил стремление разведчиков к частым рейдам по вражеским тылам, желание не отстать от общей шеренги рвущейся на запад армии. Военный совет флота назначил Леонова командиром отряда. И в этой новой роли он не ослабил внимания к боевой подготовке, стал добиваться у командования более частых и сложных заданий. Популярность его быстро возросла. И тогда вместе с боевыми делами отряда как к его бойцам, так и к их командиру пришла известность на флоте. Не без оснований стали считать, что такой отряд и с таким командиром способен выполнить любое сложное дело.