Днем все чаще усаживались на скамеечке вдвоем, молча глядели на море. Иногда завязывалась неторопливая беседа. Спешить им было некуда, впереди были долгие месяцы сидения на берегу, где кончается суша и простирается необозримый океан воды и льдов.

Чаще всего говорили о войне. Обсудив прослушанные сводки, прикидывали, где последует очередной удар советских войск. Когда тема обсуждения иссякала, переключались на дела домашние.

Чемоданов тосковал о семье. Он редко об этом говорил вслух, чтобы лишний раз не бередить душу, но иногда накатывала гнетущая грусть о доме, о родных, о жене… Он отчетливо помнил отца, которого лишился в одиннадцатилетнем возрасте, ласковое прикосновение его шершавых рабочих рук, гладивших сына по вихрастой чернявой голове. Часто вспоминал мать, Вассу Ивановну, растившую его в деревне Нижние Баки Шарканского района Удмуртии. С нею он не расставался до самого ухода на военную службу. В 1932 году его призвали в пограничные войска. Отслужил срочную, вернулся домой, но через два года по комсомольскому набору поехал на строительство Мурманска. Здесь его застала война.

Сразу же после мобилизации его послали во флотскую разведку. С лета 1941 года для него начались пешие дальние походы, высадки на вражеский берег с моря. Много дорог исходил, еще больше изведал.

Жена — Зоя Михайловна Тимофеева — с начала войны была в эвакуации в Ижевске и работала в военном госпитале. Разлука не позволяла теперь самому почитать дорогие строчки, написать теплое, душевное словечко. Только время от времени в короткой радиограмме с базы сообщали, что жена жива-здорова, просит не беспокоиться. Это хоть немного утешало.

Как-то сидели под пригревающим солнцем на дощечке, положенной на два плоских камня, отчего она походила на короткую скамью. Соорудили ее еще их предшественники. За многие месяцы наблюдения с нее за морской далью она так залоснилась, что стала отполированной.

Теплая погода, безветрие, пустынный простор моря навевали спокойствие, настраивали на неспешные разговоры.

— Вот кончится война, командир, и жизнь наступит интересная. Я ведь еще по-настоящему и не пожил. В шестнадцать лет пробился в школу юнг. В отряде походил да сюда. — Чаулин, отбрасывая прутиком от ног галечник, склонил голову, чтобы командир не заметил его потускневшее лицо.

Родился он и рос в деревне Высоково Муромского уезда, потом родители переехали в Выксу, там отец поступил работать на оборонный завод.

— Да, маловато ты повидал в мирной жизни. Это я хватил и сладкого, и горького вдоволь, соленого оказалось даже через край. Жду, что после войны сладкое с горьким уравняю, — размышлял Чемоданов.

— Я сначала пойду учиться. Хочу получить основательную специальность. На высшее пока не замахиваюсь, а техникум хочется закончить.

— Это тебе вполне доступно. Молодой, семьи нет. Три года проучишься и станешь техником.

— Я иногда раздумываю, может, после войны пойти по другой дороге…

— Не советую. Иди по своей сегодняшней. И учиться будет легче, и специалистом станешь классным. Такого опыта, как у тебя, нынче не часто найдешь. После войны примут на учебу с распростертыми объятьями. Было бы желание. — Чемоданов настраивал Сашу на реальное дело.

Саша представлял будущее смутно. Он верил, что на смену войне придет совсем другая жизнь для всех людей. Какая она будет, точно не представлял, но что она станет лучше, в этом не сомневался. Он не мог вообразить, сколько трудностей свалится на людей, не знал, какой неимоверный труд потребуется, чтобы залечить военные раны.

— Доживем до победы, вернемся домой и заживем в достатке, — мечтательно говорил он Чемоданову.

— Почему ты так считаешь?

— Много горя выпало людям, натерпелись они бед всяческих. По-другому теперь будут строить мирную жизнь, не забудут уроков прошлого.

— Я думаю, это светлое завтра наступит не скоро.

— Отчего?

— Много глубоких ран оставит война, долго будут они напоминать о себе.

Умудренный жизнью Чемоданов подсказывал своему молодому напарнику, что там, где прокатилась война, — все кругом изрыто, исковеркано, выжжено. И все это надо воскресить из пепла. Сколько людей она не вернет в родные дома! Четвертый год она уничтожает самых трудоспособных тружеников, и в тылу люди работают на износ. Как совместить, чтобы после победы восстановить испепеленное войной и дать роздых людям? Наверное, совесть не позволит глядеть бесстрастными глазами на порушенное и обгорелое. Вот и придется опять работать не покладая рук.

— Да я не думаю, что после войны все сложат ладони на коленях и станут умильно глядеть на небо. Оттуда манна не посыпется. Но ведь и сознание людей будет другим. Придем мы с тобой, истосковавшиеся по доброй мирной жизни… Что же, опять горевать станем? Я считаю, радость наступит и счастье. Ведь плохих людей не останется, их война выметет.

— Конечно, дряни на земле накопилось с излишком. И фашистов, и предателей, и злодеев… Несомненно, война покарает их. Но кое-кто по темным щелям попрячется, подальше от глаз людских постарается скрыться. — Чемоданов строже оценивал людей, не считал их одинаковыми.

— Всех найдем…

— Не удастся. Это народ ушлый, не захочет за грехи расплачиваться. Станет себя другой краской красить, даже нас с тобой попробует очернить.

— Ну уж дудки. Ведь ясно, кто какую сторону баррикад себе выбрал. — Чаулин возмущенно привстал.

— Все не так просто. Многие маскировались, другие свидетелей с дороги убрали. Вспомни, сколько здесь, в Норвегии, погибло наших ребят, скольких норвежцев покарали. Ведь кто-то доносил? Их нелегко вывести на чистую воду.

— Так будем их искать, вылавливать и отдавать на суд человеческий.

— Трудно это.

Чемоданов вспоминал довоенные годы. Он сопоставлял то время с сегодняшним и понимал, что безропотно те, кто жил иными принципами и надеждами, из жизни не уйдут, от своих идеалов не отступят.

— И все равно заживем на зависть. Я верю в людей добрых, порядочных. О них читал в книгах, учил в школе. — Чаулин не прятал свою чистую душу.

— Ты прав. Таких людей большинство. Посмотри на нас. Ради чего несем такую тяжелую службу? Для чего каждый день жизнью рискуем? За светлую жизнь сражаемся, потому что верим в нее. Не было бы веры, не шли бы люди на смерть. — Чемоданов приводил Чаулина к мысли, кто станет созидать новую жизнь.

— Я об этом же толкую да и тебя убеждаю.

— Меня убеждать не надо. Я с тобой не спорю. Только думаю, что светлое будущее не поспешит само нам навстречу.

— Долго, по-твоему, оно не придет?

— Не знаю. Не пророк, но времени пройдет немало.

На следующее утро, когда солнце еще едва поднялось, сидевший на вахте Чаулин заметил, что на север, к морским просторам пролетели одна за другой две большие группы вражеских бомбардировщиков и торпедоносцев. Он разбудил Чемоданова, показал ему на гудящие самолеты. Быстро сообщили на базу, какие самолеты, сколько и каким курсом пронеслись над ними.

Через несколько дней Чаулин вернулся к прерванному разговору:

— Помнишь, в прошлый раз ты сказал, что для достижения заветной жизни понадобится много лет. Неужели за пять или за десять годков не возродим все из пепла?

— Это можно сделать. Пройдет совсем немного времени, и люди будут сыты, обуты, одеты. И следов войны не останется, все приберем, почистим, и кров над головой каждый получит.

— О чем же еще беспокоиться? — недоуменно пожал плечами Чаулин.

— Какие сами люди будут.

— Какие… какие… Счастливые. И душа у каждого чистая, раскрытая.

— Чистые души не сами собой появляются, на это время надо. Дома-то построим. А вот все ли жильцы в них порядочными окажутся?

Чемоданов по-отечески внушал своему молодому напарнику, что люди неодинаковы. Одни работают не покладая рук, а другие стараются напрягаться поменьше, а урвать побольше.

— Мы с тобой бессребреники. Когда пошли сюда на задание, все нам для жизни на полгода дали. А торговались мы с тобой, сколько нам за это заплатят? Даже мысль такая в голову не пришла.