Переобулись в новые сапоги, сменили белье. Как ни было тягостно на душе, настраивались на продолжение вахты. Убеждали себя, что она не затянется на долгие месяцы. Верили, что зимовать здесь не оставят.

Обосновались на горе, но море здесь просматривалось меньше, чем на южном берегу полуострова. Перед ними вытянулся длинный Бос-фьорд, высокие его берега да сопки скрадывали обзор.

Как-то заметили одиночный, без охранения, немецкий транспорт. Донесли на базу. Прилетели бомбардировщики, атаковали, но безуспешно — бомбы легли вблизи бортов. Пароход уплыл.

Прошел месяц их дежурства на этом океанском берегу.

По радио услышали о начавшемся наступлении на севере, об изгнании немцев из мурманского Заполярья. Теперь стало понятным, почему их не вернули домой. Вскоре база приказала сообщить, где лучше всего их снять. В ту же ночь сходили к устью фьорда, подобрали подходящий берег. Из базы велели ждать плавсредства каждую ночь.

Спустились с горы, подошли к той бухточке, которую выбрали для съемки.

Жить у моря осталось недолго, со дня на день их возьмут домой. Жалеть продукты не стали, ели досыта, на черный день не оставляли. Но прошел день, другой, пятый, неделя…

Костин вчитывался в радиограммы, но долгожданной все не было. К двадцатому октября рюкзаки опустели, продукты кончились.

Немцы откатывались по Финмаркену на запад. Советские войска взяли Киркенес. Караваны вдоль побережья шли чаще. Их замечали и радировали, но база слышала плохо: сидели под горой, у моря, радиоволны на приемный пункт проходили с третьего, с четвертого раза.

Питались только вероникой. Один раз устроили себе «воскресенье»: километрах в полутора росли голубика и черника. Собирать ягоды можно было только при дневном свете. А место открытое, даже из поселка просматривалось. И все же рискнули, прокрались туда, собрали большую стеклянную банку. Пировали почти сутки.

Распознали немецкий караван. Сообщили. Самолеты навалились на него целой стаей — и штурмовики, и бомбардировщики. Впервые увидели, как атакуют с воздуха торпедоносцы.

Очень хотелось поближе посмотреть схватку. Осторожно, то ползком, то крадучись, прикрываясь каменными нагромождениями, пробрались на самую оконечность мыса. Внизу, под утесом, шумело море. Разведчики не могли нарадоваться, как наши самолеты атаковали и топили одно судно за другим.

Какой-то буксирный пароход резко повернул влево и пошел к берегу, не сворачивая. Ребята затаились.

— Неужели нас заметили?

— Если и видят, зачем идти сюда… Дали бы очередь из пулемета.

— Может, хотят взять нас живьем?..

— Навряд ли будут рисковать судном из-за трех человек…

— Откуда они знают, кто мы такие… К норвежцам зачем им идти?

— А почему сюда двинул буксир? Как мы выбрались на мыс, он и повернул к берегу.

— Я думаю, не за нами идет. Летчики подбили миноносец, он еле на плаву держится. Может, ищут отмель, куда его отбуксировать? — У Ляндэ было побольше житейской смекалки и флотского опыта.

— Нацелился за нами — дешево не дадимся! — Костин высказывался решительнее друзей.

Буксир подошел к берегу настолько близко, что виднелись лица стоявших в рубке немцев. На верхней палубе никого не было.

Откуда ни возьмись из-за камней выскочил лисенок, подбежал к Костину, обнюхал его, потом потрусил к Ляндэ, поводил носом и, прыгнув на камень, присел на задние лапки, уставился глазенками-бусинками на разведчиков.

В это время буксир круто развернулся и пошел прочь от берега. То ли лисенок навел немецких моряков на мысль о полной безлюдности на суше, то ли нужда стоять тут миновала.

Немецкие корабли расстреляли из орудий свой подбитый миноносец, он затонул.

Володя Ляндэ подстрелил лисенка. С него спустили шкуру, освежевали, выпотрошили, основательно промыли, крепко просолили. Сначала съели съедобные внутренности, пожевали немного и мяса, но оно было сырое и зубам поддавалось плохо. Остальное мясо сложили в банку с крепким рассолом.

Немецкий караван ушел на запад. Море опустело. Сгущалась осенняя темнота, надвигалась ночь.

Хотя на открытом берегу продувало и пронизывало сыростью, решили не уходить поглубже на материк.

Каждую ночь ждали сообщения о съемке…

Около полуночи к берегу приблизились два катера. Их силуэты разведчикам не были знакомы. Они были новой модификации, пришли на флот уже после того, как ребята глубоко законспирировались за Мурманском и готовились к выполнению задания.

С катеров спустили две резиновые шлюпки, те на веслах подошли к берегу, покрутились немного и вернулись обратно. С берега пристально следили за ними, ничем не обнаруживая себя. Смущал не только незнакомый вид катеров. До места, которое разведчики указали в радиограмме, катера не дошли километра полтора.

Рюкзаки, все имущество навьючили на себя, чтобы в случае опасности быстро подняться в гору и уйти в глубь Варангера.

Подали фонарем сигнал.

С катеров не ответили.

— Это не наши, сигнал не приняли, ответа не знают. — Игнатьев был осторожнее своих друзей.

— А уходить ох как не хочется, — с дрожью в голосе признался Костин. — Чувствую, тут свои…

— Толя, мы забыли банку с лисенком, сходи, принеси, может, пригодится. Не дай бог тут немцы нас ищут.

Игнатьев побежал за банкой.

С катера донесся знакомый голос их наставника Андрея Головина:

— Эй, где вы тут?

Помедлили мгновение, ждали пароль.

— Если не насиделись, то оставайтесь, сколько хочется, черт с вами! — По голосу узнали своего давнего боевого товарища Степана Мотовилина, его урюпинский говорок.

Таиться перестали, отозвались, встали во весь рост, посигналили фонарем.

От катеров отошли шлюпки.

Наконец-то, почти через девять месяцев на борту своего корабля разведчики обнялись с боевыми товарищами.

— А мы с гостинцами. У нас вот лисенок сохранился, сегодня подстрелили. Угощайтесь.

— Ничего больше нет?

— Это весь запас. Кое-что осталось на последней базе, но туда ходу дня три-четыре. Мы уж подумывали об обратном марше. Если бы вы сегодня не пришли, может быть, и махнули бы.

Вечером на причале в Полярном судьба свела их с отрядом.

Разведчики, как всегда, неприметно проскользнули к пирсу. Торпедные катера стояли на швартовых бортами, ждали отряд, готовые выйти в море. Моряки сгрудились у сходней, передавая из рук в руки рюкзаки, поклажу. К пирсу подошел еще один катер, и с него спустились три заросших, бородатых, в изодранной одежде человека. Увидев отрядных, они с радостью бросились обниматься: «Братки, здорово! Наконец-то мы с вами дожили до счастливого часа…» В этих неузнаваемых, изможденных, казалось, до крайней степени людях ребята скорее чутьем ощутили своих боевых товарищей.

Встреча была короткой: отряд шел в большую разведку на Варангер, как потом оказалось, невдалеке от тех мест, где они дежурили, следя за южным берегом полуострова.

Первое время отмывались, отъедались, потом отчитались о сделанной работе. Кроме вахтенного журнала, каждый из них записывал что-то себе на память. Миша Костин вел дневник. О чем говорили, о чем спорили, про какую жизнь мечтали — много всякой всячины Михаил доверил толстой тетради. Командование дозналось, потребовало сдать. Какое-то время поупорствовал, ведь там были записи о сокровенном, не для чужих глаз. Пришлось их бросить в печку.

Уже дома, на базе, однажды шли на катере из Полярного в Мурманск. По соседству с ними то ли случайно, то ли по предписанию свыше на борту оказались двое немецких пленных. Ребята были в обычной флотской форме, и трудно было догадаться, что они разведчики, недавно вернулись с дальнего норвежского берега. Сопровождавшие пленных переводчик и офицер-политработник, похоже, по какому-то своему умыслу затеяли разговор с одним из солдат.

Тот рассказывал, как они гонялись на Варангере за русскими разведчиками. Называл точные даты, часы, места, сопки, речки, ручьи. В достоверности нельзя было усомниться. Описывал все точно, так, как было. Только едва ли знал, что рядом с ним сидят как раз те, за кем они охотились. А может, догадывался?