— Может, уйдем отсюда, отсидимся где-нибудь, переждем. Не придут — вернемся.

— Ты прав, Толя, но взвесить надо. База наша на хорошем месте, обустроена, весь сектор наблюдения прекрасно виден. Придут немцы — все разорят. В тундре сейчас всюду тает, кругом вода. — Ляндэ пытался изучить доводы товарищей.

Они убедили себя, что слабы после голодовки, отложили уход на денек, потом еще на один… Рюкзаки с экстренным запасом и оружие держали возле себя. Через неделю и вовсе успокоились. К тому же вернулось стадо оленей.

— Не могли прийти, когда мы тут пухли с голодухи…

— Они тоже не дурные. По своей охоте не полезут на убой. Нас рассудок удержал здесь, а им какой-нибудь инстинкт подсказывает приближение опасности. — Игнатьев уважительно относился к сноровистым, послушным животным.

— Вот и сова появилась. Зимой ее не было. А теперь прилетела. Наверное, тут гнездовье устроит. — Ребята не раз говорили про новую соседку.

— Олени да сова прижились — поблизости людей не должно быть, — тешил себя и друзей надеждой Ляндэ.

— Станет тундра подсыхать, к оленям могут и оленеводы прийти, проверить молодняк после отелов. — Костин за десяток с лишним лет жизни а Заполярье познакомился с местными обычаями.

— Нам надо быть осторожными и в противоположную сторону почаще поглядывать, особенно в первой половине дня, — определил задание Ляндэ.

На переходе от весны к лету, когда основательно подсохло, получили приказ перебраться на новое место.

Рассортировали имущество. Что нужно было взять с собой на другую точку — уложили в рюкзаки к переноске, остальное замуровали в кладовушку из камней: ни зверь не разроет, ни человек не заметит. Следы своей жизни, накопившиеся за зиму и за весну, постарались уничтожить.

Затем перешли в следующий квадрат. Он располагался немного подальше от дороги, но море виделось не хуже, весь сектор от Вадсё к Киркенесу был перед глазами.

Жить стало легче. Воздух потеплел. Пронизывающие холодные ветры больше не донимали. Тундра оживала. Местами на радость глазу проклюнулась свежая зелень, распустились, хоть и крохотные, листочки на кустах.

Растаяла ледяная избушка. Ее сменил шалаш из плащ-палаток, а разостланные на камнях парашюты по-прежнему служили постелями. Укрывались фуфайками, куртками.

Тельняшки, как потеплело, иногда стирали, они пахли мылом и уличной свежестью, надевать их было приятнее, чем новые.

Из жестяной банки из-под комплекта питания к радиостанции соорудили печку, под топкой прорезали поддувало, из продолговатых каменных пластинок положили колоснички, из консервных банок соорудили трубу. Дым почти не был заметен. Грели воду, варили суп, подогревали консервы. Только с дровами было трудно: собирали валежник, обламывали подсохшие ветки на кустах, складывали их клетками, чтобы продувало ветром и высушивало солнышком.

Почти три месяца жили хорошо, с продуктами не бедствовали, их забрасывали самолетом вовремя и удачно. Вахту несли посменно.

Только командира группы Ляндэ по-прежнему донимали фурункулы. Еда была однообразной, без витаминов и зелени. Ягоды еще не поспели. Володе не помогали порошки и таблетки — или организм к ним привык, или лечить следовало иначе.

— А раньше на тебя такие болячки наваливались? — молодому двадцатидвухлетнему Костину, не знавшему, что такое простуда, хотелось посочувствовать командиру.

— Милок, я до недавних пор не знал никаких хворей. Видишь мои бицепсы? Я их накатал за многие годы штангой да борьбой. Холод да недуги от меня тоже как от стенки отскакивали.

— Силушку твою я еще в отряде заприметил. На что здоров доктор Холин, ни мороз, ни снег, ни морская вода его не берут, всю зиму ходит в кителе да в фуражке, а ты помнешь его, бывало, на ковре, так от него пар, как в бане, валит…

— Это только здесь, на севере, ко мне болячки прилепились. Наверное, надо было сделать переливание крови, а я на себя понадеялся, все думал, переборю.

— Ты до службы дальше Ростова и Одессы где-нибудь бывал?

— Нет.

— Может, тебе климат не подходит?

— Может, и не подходит. Теперь война, не своя воля, где жить и служить. Судьба меня с Черного моря забросила сюда, к Баренцеву.

— Ты до флота в Ростове так и жил безвыездно?

— Я, милок мой, коренной ростовчанин. Мы, ростовские, люди особые. Жизнь меня еще в Одессу забросила. Это тебе не фунт изюма. Кто прошел Ростов и Одессу, у того за плечами не твоя вятская деревня…

— А у меня вятской жизни, считай, и не было. В школу я пошел здесь, в Мурманске. А ты где учился?

— После семилетки поступил в техникум связи в Ростове, учился на электрика. Ты думаешь, откуда я кое-что понимаю в твоих «маркони»? На мою специальность тогда большой спрос появился, меня сразу взяли на Ростсельмаш. Это, брат, завод, а не какая-нибудь кустпромартель, на нем и мастерству, и уму-разуму научился. Покрутишься среди старых рабочих, сам другим человеком станешь. Это высшая ступень школы. Жалею, маловато выпало той науки, только два года.

— Чего сорвался?

— Я сам не срываюсь, подошло время служить. Призвали на флот.

— Сразу на корабли?

— Море мне было не в диковинку, Ростов от моря рукой подать. Сначала послали на Балтику, в учебный отряд подплава…

— Через этот отряд на Северный флот пришло людей немало. Наши сослуживцы Виктор Леонов, Сергей Воронин, Петро Алексеев, Алеша Антонов там учились.

— Вернулся на Черное море, назначили на торпедный катер. Бригада стояла в Очакове, потом перешла в Одессу, там и война застала. Из Одессы уплыл в последний день — 16 октября. С тех пор и морячу на сухопутных фронтах.

— Почему не вернулся на корабли?

— Сколько их потопили… Сколько нашей флотской братвы по фронтам раскидало… Батальон с юга занесло на Центральный фронт, столицу защищали. Немало морячков там полегло, вдали от моря. Всего четыре месяца побыл в отряде, увязали меня морским узлом с вами да сюда, в Норвегию, отправили. Думаешь, большая радость после теплых морей сидеть на здешних холодах и ветрах… Ведь никто не неволил, сам пошел. И на сухопутье, и в разведку по своей воле напросился.

— Вернемся домой — ложись в госпиталь, подлечись.

— Нет уж, дудки. Меня, старого воробья, на мякине не проведешь… Чтобы после здешней житухи себя законопатить в госпиталь добровольно?.. Как только отмоемся, отъедимся и отоспимся, сразу попрошусь в отпуск. Домой смотаюсь, своих повидаю. Тоска гложет.

— Нам с Толей и ехать, пожалуй, некуда и не к кому. А отдохнуть тоже хочется.

— Размечтались… Сначала задание надо выполнить да отсюда целыми выбраться, — осадил друзей Игнатьев.

— Отчего не помечтать. Надеждами и живем. — За добродушием Костина скрывалась большая вера в благополучный исход.

Подошел срок перебираться на другую точку. Месяца через полтора-два полагалось менять обжитое место: пеленгаторщики могли засечь, да и к окрестностям глаз привыкал.

Опять пересортировали имущество, отобрали нужное, подчистили свое становище.

Перешли к высотке, возле которой жили какое-то время зимой. За полгода хождения с одного места на другое, поисков грузов, выбора точек для радиопередач довольно четко обозначились их угодья — немного восточнее Вадсё, почти на меридиане Киркенеса, километров десять в ширину и километров на двадцать в глубину полуострова. В этих условных границах и обитала группа.

Уходить от берега настолько, чтобы терять из виду Киркенес, им не разрешалось. Город стоит в глубине Бек-фьорда, до него от разведчиков по прямой километров сорок. Им надо было видеть Варангер-фьорд от одного берега до другого. Немецкие конвои обычно не ходили южным берегом Варангер-фьорда, они прижимались к северному побережью, держались подальше от огня батарей Рыбачьего и остерегались торпедных катеров. А этот путь всякий раз невольно приближал их к разведчикам.

Летние месяцы текли довольно размеренно. Вахту несли без перебоев. Особенно зорко следили за морем ночью, в это время немецкие суда старались проскакивать в Киркенес и обратно.