— Не молод?

— Молод, — ответил секретарь парткома, — всего двадцать три года ему. Но скажу: не зелен он. Армию отслужил, да и у нас в управлении уже больше двух лет. Зарекомендовал себя. Даже знаком «Отличник милиции» награжден.

— За что же, если не секрет? — поинтересовался первый секретарь.

— Гроза карманников. Только в прошлом месяце семь жуликов задержал…

— Неужели у нас в районе столько карманников? Не перевелись еще? — удивился член бюро, работавший директором крупнейшего в области завода.

— Наша группа действует на территории всего города, — ответил Коваленко и добавил: — А карманники, к сожалению, еще не перевелись. Без работы сидеть не приходится. Боремся…

— И правильно делаете, — поддержал первый секретарь райкома. — И вам, товарищ Коваленко, теперь как коммунисту нужно показывать пример в этой борьбе. Никакой пощады всяким жуликам и тунеядцам! Когда кончится кандидатский стаж, и будем решать о приеме вас в члены партии, вот тогда и вспомним сегодняшний разговор. Хорошо?

— Хорошо, товарищ секретарь. Постараюсь оправдать доверие…

Об этой беседе в райкоме Володя Коваленко рассказал друзьям, которые сердечно, от души поздравляли его с важным событием в жизни.

Но кандидат в члены партии Владимир Коваленко понимал, что одно дело пообещать, а другое — выполнить. Он и прежде не любил бросать слова на ветер, а теперь тем более — звание кандидата партии обязывало его ко многому…

Коваленко не привык к своему новому, отутюженному костюму, надетому по случаю такого торжества, и чувствовал себя в нем как-то неуютно. Хотел пойти домой, переодеться, но в это время его вызвали к майору Кузякину Юрию Петровичу, который возглавлял группу, призванную ловить и обезвреживать карманных воров. Кроме майора в нее входило еще пять инспекторов уголовного розыска, в том числе и старший сержант Коваленко.

Но в кабинете начальника группы присутствовало не пять инспекторов, а шесть. Шестой — Бородин Григорий Тимофеевич по документам числился бывшим инспектором этой группы. По тем же документам старший лейтенант Бородин вот уже полтора года находится на заслуженном отдыхе, значился пенсионером. Но, вопреки бумажкам, все это время он исправно, как и прежде, являлся на службу. Вначале над ним шутили, уговаривали «жить спокойно», «ковыряться на участке», но потом поняли: их усилия тщетны. Григорий Тимофеевич просто не представлял себе иную жизнь без службы в уголовном розыске, которому отдал тридцать пять лет из шестидесяти. А если отнять четыре года фронтовых, то получалось, что другой жизни он не знал и не желал знать, даже слышать о ней не хотел. Коммунист с августа сорок первого, один из старейших коммунистов во всем городском управлении. И когда Григорий Тимофеевич дал старшему сержанту Коваленко рекомендацию в партию, Володя не скрывал своей радости и гордости. Выступая на общем собрании коммунистов, Бородин подробно рассказал о том, как они с комсомольцем Коваленко много раз вместе участвовали в операциях и как молодой сотрудник честно выполняет свой служебный долг, какой он добрый, отзывчивый… «С таким можно идти не только на карманника, но даже на фашиста!» — заключил свое выступление Григорий Тимофеевич под общий одобрительный гул собрания.

Старший лейтенант многому научил Коваленко. Но тот все равно и сейчас, когда возникали сомнения или требовался мудрый совет, — шел к дяде Грише, как его за глаза любили называть сослуживцы, старался быть рядом.

Вот и теперь в кабинете начальника они тоже сидели рядышком.

Майор Кузякин, только что вернулся с совещания у генерала и, как говорится, по свежим следам решил проинформировать своих подчиненных об общей оперативной обстановке в городе и о задачах, которые стояли перед их группой.

Кузякин был всегда краток и терпеть не мог ни длинных совещаний, ни длинных выступлений.

— Вопросы есть? — спросил начальник.

— Разрешите, товарищ майор, — поднялся Бородин. — Вот вы упомянули о колхознице, у которой из сумки исчезли тысячи.

— Был такой факт. Вчера, — подтвердил майор. — Но как доложил полковник Соболев, подозрения Чарухиной, а точнее, ее племянницы, были напрасными. Обе женщины оказались порядочными гражданками. Так что… — развел руками майор, — ни к милиции вообще, ни к нашей группе в частности, это заявление, видимо, не имеет отношения… У нас достаточно реальных фактов, которыми предстоит заниматься…

— А куда же все-таки деньги делись? — спросил сержант Житарь.

— Может быть, потеряла, — неопределенно пожал плечами майор.

— А может быть, у нее украли, — в тон начальнику сказал Бородин. — Тогда как прикажете поступать?

— Так я же вам говорил: никаких признаков кражи — в сумке нашли и кошелек, и тот платочек, в котором были деньги…

— И я про то, — продолжил Бородин. — Вспомните дело Циркача и тогда поймете, Юрий Петрович, куда я гну.

— Циркача? Какого Циркача? Напомни, Григорий Тимофеевич, когда это было?

— Два года назад. Неужели забыл? — удивился Бородин.

— Два, говоришь? — поднялся со своего места майор. — Тогда забыл не я, а вы, товарищ старший лейтенант. Когда вы циркачей ловили, я курс науки проходил в Москве, — подмигнул начальник.

— И то правда, — почесал затылок Григорий Тимофеевич. — Значит, и в самом деле на пенсию пора.

— Ты не о том, Григорий Тимофеевич. Лучше расскажи, в связи с чем про Циркача какого-то вспомнил, — обратился на полном серьезе начальник.

— А как же не вспомнить, — отозвался Бородин. — Стали поступать одно за другим заявления — и устные, и письменные о пропажах не совсем обычных. Понимаете, деньги пропадают, а кошельки и бумажники остаются на месте. Вот и стали голову ломать, да ничего придумать не могли. И вот однажды смотрю, стоят возле троллейбусной остановки трое, по сторонам поглядывают. Пропустили всех в вагон, как положено, а потом сами — прыг. Я с помощниками хотел за ними, но было поздно: дверь перед самым носом захлопнулась. Что делать? Не сговариваясь, мы пристроились сзади троллейбуса и доехали так до следующей остановки. Заходим в вагон. Смотрю, а один из них уже чистит карман. Точнее, очистил. Тот, что стоял на пропале, к выходу направляется. Мой помощник за ним, а я ворюгу хватаю. Он, естественно, возмущается, комедию ломает. Я поворачиваюсь к мужику и говорю ему: «У вас украли деньги». Он шнырь рукой в боковой карман, достает свой бумажник и улыбается: «Все, мол, в порядке, на месте». У меня мурашки по коже, думаю: «влип», взгреют теперь меня за нарушение соцзаконности. Неужели, показалось? А в это время тот мужик открывает бумажник, и я вижу, как он в лице меняется: деньги тю-тю. Он тогда как заорет на весь трамвай. «Ворюга проклятый!» — и с кулаками на него. Пришлось защищать от самосуда.

— А деньги? — уточнил майор.

Деньги изъяли у того, что стоял на передаче. Не успел выбросить. Потерпевший опознал их. А когда стали следствие вести, вот тогда-то и познакомились с этим жуликом поближе. Доказали, что он десятка полтора карманных краж успел в нашем городе совершить. И всюду один почерк: деньги возьмет, а кошелек на место положит.

— Это зачем же? — не выдержал Коваленко.

— Неужели не догадался? — удивился Бородин. — Хитрый был, подлец, вот и придумал: оставлять кошельки, чтобы те, у кого украл, не могли понять, когда и куда исчезли деньги. Я думаю, что многие из них и в милицию не обращались, полагая, что деньги просто где-то потеряли. А если и приходил кто в милицию, то и наш брат из угрозыска не спешил верить такому заявлению. Думали, мало ли из каких соображений человек говорит о пропаже денег. Может, сам в карты или на бегах их продул, а теперь морочит другим голову… Когда же задержали этого Циркача, стали работать с ним, следствие вести, вот тут-то и узнали фокусы этого Циркача.

— И давно он овладел этим методом? — поинтересовался майор.

— После первой судимости. Вот почему мы не сразу на него и вышли. А теперь, когда вы заговорили про ту женщину, я сразу вспомнил Циркача и его фокусы.