— Спрашиваешь! Ты на Колыме был? Ах, не был! Ну тогда все ясно. Там собаками только дорогих гостей потчуют.

Почти до утра расспрашивали бандиты, и вместе, и порознь. Окончательно поверили после того, как Дмитриев спел им пару блатных песен. В конце концов они предложили зимовать вместе, тем более золотишко есть — прожить можно.

В разговорах выяснилось, что Николаю далеко не безразлична судьба брата, но он, видимо, стеснялся откровенничать в присутствии остальных. К утру Дмитриев уже знал, как действовать дальше.

Улучив момент, когда Николай вышел из землянки, он пошел следом и сказал:

— Знаешь, Никола, сунул я золото возле твоей хаты и волнуюсь, как бы кто не забрал.

— Где?

— Да так тебе не сумею объяснить, идти надо. Может, сходим? При других ребятах бы говорить не стал, а тебе верю.

— Ну, ладно, вечером, тем более что у меня дома сегодня баню топят.

С наступлением темноты пошли на прииск, уже не той, а более короткой дорогой. Опять пришлось думать. Близко подходить к прииску нельзя: если Николай будет сопротивляться, придется стрелять, — услышат. Вместе с тем нужно подойти к такому месту, откуда и сам мог бы найти дорогу. Стало легче, когда вышли на берег реки Зеи. Дмитриев предложил покурить. Сели, закурили. Видимо, у Николая вошло в звериную привычку не расставаться с оружием. Все время он держал винтовку на коленях. Понимая, что дальше медлить нельзя, Дмитриев изо всей силы ударил ногой по винтовке и рванул из кармана наган. Бандит бросился к нему.

— Стой! Стреляю! — В эти два слова Дмитриев постарался вложить как можно больше спокойствия и уверенности. Все было так неожиданно, что Агеев сразу сник, сжался и уже без команды поднял руки. Дмитриев назвал свою должность, обыскал арестованного и его же ремнем связал за спиной руки.

Вышли на лед реки и санной дорогой пошли к селу, где расположилась оперативная группа. Шли рядом. Винтовка Николая висела у Дмитриева за плечами. Было адски холодно, встречный ветер мешал разговору, но говорили откровенно, долго, не менее двух часов.

Останавливались только раз, когда Агеев попросил развязать руки.

— Не развяжешь — отмерзнут. Кто же без рук меня в армию возьмет? Так и пропаду бандитом. Какая же у детей моих память будет?

Дмитриев развязал и помог ему оттереть снегом концы пальцев. Ночь была лунная. Мороз градусов 30. Двое были на скованной льдом реке.

Подошли к селу. Свет горел в сельсовете. С улицы было видно, как Мерзляков расхаживал из угла в угол.

Их встретили радушно, предложили ужин, чай. Агеев сам без диктовки написал заявление с просьбой после суда направить его на фронт и обязался утром помочь оперативной группе задержать без сопротивления остальных.

Слово он сдержал.

Через полгода Дмитриев получил короткое письмо — тетрадный лист, сложенный треугольником, со штампом полевой почты. Впрочем, вот оно:

На закате солнца к Мурманску приближались немецкие бомбардировщики. Им навстречу поднялись наши «ястребки». Воздушный бой завязался по другую сторону залива, над скалистыми сопками, где уже не было городских строений.

Зенитки городской зоны еще молчали.

На фоне багрового, почти безоблачного неба делали круги и, завывая, стремительно переходили в пике поблескивающие последними лучами солнца фашистские самолеты. В город доносился рокот пулеметов и залпы пушек из вышины, то и дело заглушаемые глухими разрывами бомб, которые сбрасывались на безлюдные скалы поврежденными «юнкерсами» и «хейнкелями».

Среди реденьких облаков, проплывающих в зените, иногда появлялись дымные клубы горящих самолетов. Видно было, как выбрасываются на парашютах уцелевшие гитлеровские летчики. Купола парашютов заносило сильным ветром в сопки, и туда мчались ловить немцев бойцы истребительных отрядов и сотрудники мурманской милиции: война прибавила милиции еще одну почетную, но трудную задачу.

Вышли посмотреть воздушный бой за заливом и живущие в гостинице «Арктика» пассажиры только что пришедшего союзного конвоя: военные, деловые люди, дипломаты разных стран, воюющих с фашизмом. Они резко выделялись и цветом и покроем одежды среди стоящих тут же жителей северного города.

Среди них была француженка Сесиль Дюваль из Комитета «Свободная Франция», ехавшая с поручением в Москву.

Высокая, стройная блондинка с талией, как у осы, Сесиль Дюваль набросила на плечи клетчатое шотландское пальто. Одеждой и внешностью она очень отличалась от других женщин прифронтового города.

«Ишь, нарядилась, щеголиха!» — думали, неприязненно поглядывая на иностранку, идущие на работу в порт труженицы — северянки в стеганых ватниках, в грубых кирзовых сапогах. Головы их были повязаны платками, скрывающими черты румяных, обветренных лиц, не знающих никакой косметики. И если бы любой из мурманчанок сказали, что вот эта «щеголиха» уже дважды побывала с особым заданием на оккупированной французской территории и даже лично пристрелила в Сен-Дени видного гестаповца из особой «ягдкомандо» СС Дирливангера, никто бы, конечно, не поверил этому.

Но так было!

Именно потому и послали Дюваль с важными поручениями к французским летчикам, сражающимся в России. Она, эта надушенная красотка, не побоялась пойти северными морями, под градом бомб в советскую страну на миноносце попутного конвоя.

Сесиль Дюваль выбежала на улицу, оставив открытой дверь гостиничного номера. Она смеялась, когда подбитые немецкие самолеты, пылая и кувыркаясь, падали вниз, на заснеженные сопки, прыгала, хлопала в ладоши и все время дергала за руку стоящего рядом степенного седоватого английского «уин командора», или попросту — подполковника королевской авиации, прося объяснить ей по порядку, как проходит бой и как отличить фашистские самолеты от атакующих советских истребителей.

…А часом раньше к Мурманску подошел пустой товарный поезд. Его на минуту задержали у входного семафора. Воспользовавшись остановкой, со ступенек вагонного тамбура соскочила женщина. Была она в пилотке, в шинели, небрежно подпоясанной ремнем, в давно не чищенных, порыжевших военных сапогах. Рано состарившееся, поблекшее лицо ее уже тронули глубокие морщины у серых с хитрецой глаз. Поднимаясь по тропинке, ведущей в гору, женщина порылась в кармане и вытащила оттуда смятый окурок. Чиркнула спичкой и, прикрывая озябшей рукой ее легкий, завивающийся от ветра, дрожащий огонек, с удовольствием затянулась, оглядела город, который был, по-видимому, ей знаком.

Навстречу ей, по тропинке, протоптанной среди развалин, разрушенных бомбами домов, спускался оперативный уполномоченный милиции лейтенант Завейко — коренастый офицер с лицом, чуть-чуть тронутым оспой. Женщина показалась ему знакомой, он даже замедлил шаги, припоминая, где бы он мог ее видеть. Но военная форма отогнала подозрение. К тому же незнакомка закашлялась и, как бы протирая рукой глаза, на которых выступили от дыма крепкого табака слезы, отвернулась.

Далеко на подступах к Мурманску стали бить зенитки. Женщина не обратила на стрельбу никакого внимания. Ее «фронтовая» внешность давала основания предполагать, что она видела и не такое. Дорогу преграждала веревка, на которой дыбилась от ветра давно уже просохшая большая простыня.

Женщина оглянулась и внезапным движением освободила простыню от зажимов, потом быстро сложила ее, упругую, рвущуюся из рук, и засунула за пазуху.

К зданию гостиницы «Арктика» женщина хотела подойти со стороны главного входа, но, увидев, что здесь собралось довольно много людей, наблюдавших за воздушным боем, круто повернула на задний двор. Ей показалось, что в толпе мелькнули милицейские шинели. Это, конечно, было ошибкой. Попросту она издали приняла за милиционеров никогда ранее не виданных ею английских летчиков.