С портфелем, в распахнутом пальтеце шёл я по новому, открывшемуся мне почти безлюдному пространству, в то время как слева за высокими спинами зданий глухо рокотала улица Горького.

Ощущение безопасности становилось настолько сильным, что я даже начинал напевать и насвистывать где-то услышанную песенку — «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту ”Жаннетта” поправляла такелаж…»

Пройдя насквозь один двор, я попадал во второй, выходил в переулок, быстро пересекал его и снова скрывался в очередном дворе.

Это был особый мир. До конца не убитый асфальтом и гранитом, как улица Горького. Кое-где здесь уже поднималась трава, крались за воркующими голубями беспризорные кошки, а в одном месте на задворках Моссовета я открыл очаровательную канаву, где из воды высовывалась коряга, на которой я однажды застал нескольких греющихся на солнышке лягушат.

В конце концов я огибал какую-то обшарпанную церковь, превращённую в склад, и выходил к своему дому.

«В Кейптаунском порту с пробоиной в борту ”Жаннетта” поправляла такелаж…» Почему-то волновало это название яхты — «Жаннетта». Думалось о ней, как о невстреченной девушке.

Недолго длились мои одинокие странствия по дворам. Однажды, в первый по-настоящему жаркий день я увидел Ваську. Он стоял в пустынном дворе рядом с кучей строительного мусора. Ждал меня.

Я приостановился.

В этот момент со стороны улицы Горького под арку впорхнула молодая женщина с авоськой, в которой серебряно сверкал какой-то музыкальный инструмент и высовывался букетик фиалок. Она опустила свою ношу на тротуар, откинула полу плаща и стала, пригнувшись, торопливо подтягивать спустившийся чулок, пристёгивать его к резинкам.

«Жаннетта поправляла такелаж», — мелькнуло в моём сознании.

Васькино внимание тоже переключилось на прекрасную незнакомку, на её «такелаж».

Как загипнотизированный, он приблизился к ней. Зачем-то поднял авоську.

Она испуганно оглянулась. Выпрямилась.

— Отдайте!

Васька невозмутимо отошёл в сторону и начал вытаскивать из авоськи музыкальный инструмент.

— Отдай! — крикнул я со своего места и, чувствуя, что этого делать не следует, все таки добавил: — Фашист!

Васька швырнул ей авоську и медленно пошёл на меня. Захватил по дороге из мусорной кучи обломок кирпича.

Я кинулся бежать к спасительной арке. «Жаннетта», как я уже назвал про себя незнакомку, каким-то образом на миг запуталась между нами и этим, вероятно, спасла мне жизнь.

Я вылетел через арку на улицу Горького, пробежал поперёк потока машин на ту её сторону, где была гостиница «Центральная».

Услышал сзади какой-то резкий хлопок. Оглянулся.

На мостовой лежал сбитый насмерть Васька с обломком кирпича в руке.

Вот тут я впервые увидел, как может померкнуть весенний день.

Гудели останавливающиеся автомашины, сквозь толпу зевак пробивался милиционер. А я стоял на краю тротуара, сломленный тяжестью навалившейся вины. Хотя и не знал, в чём она заключается.

С полотенцем через плечо и мыльницей в руке, четырнадцатилетний шестиклассник, я несколько раз в день проходил длинным коридором нашей коммунальной квартиры. Слева тянулись двери пяти комнат, справа четырёх. В конце была общая кухня, а не доходя до неё, дверь, за которой находились два туалета и два умывальника.

За кухней, в самом конце коридора, имелось небольшое окно, выходившее в упор на глухую торцовую стену соседнего дома.

С некоторых пор, возвращаясь из школы, я стал замечать стоявшего у этого окна мальчика.

Он был явно младше меня, бледный, вихрастый. Стоял и смотрел в окно, за которым, кроме стены, ничего не было. Каждый день стоял и смотрел.

За его спиной была последняя, крайняя комната, где он жил со своей матерью.

Длинная жердь с запавшими глазами, она иногда часами стояла рядом с сыном, обняв его за плечи. Они молча смотрели в окно.

Что они там видели?

Меня это так заинтересовало, что как-то, когда их не было, я встал у этого окна и уставился сквозь мутное стекло.

Стена была, как стена. Ни неба, ни двора за ней не было видно. Облупившаяся, в ржавых подтёках. Казалось, если открыть окно и вытянуть руку, до неё можно дотронуться.

Но это окно никто никогда не открывал и не мыл. Коммуналка жила своей жизнью. Соседи занимали друг другу деньги, то ходили друг к другу в гости, то ссорились. Дети раскатывали по коридору на трёхколёсных велосипедах, на самокатах.

Мальчик безучастно стоял у окна.

Все чаще я ловил себя на том, что думаю о нём, пытаюсь разгадать эту загадку.

Его мать старалась появляться на кухне, когда там никого не было. Изредка я видел, как она стремительно вылетает оттуда, неся сковородку, на которой шипит жареная картошка.

Однажды, когда она заходила в их комнату, я успел увидеть две жалкие раскладушки, покрытый газетой столик.

Шло время. Мальчик все стоял у окна. Один. Или вместе с матерью.

В конце концов я подошёл, спросил:

— Марки собираешь?

Он неприязненно оглянулся, ответил:

— Нет.

И опять уставился на стену.

Но настал зимний день, когда все как будто изменилось. Мальчик перестал стоять у окна.

У них появился мужчина. Высокий седой человек в телогрейке, ватных брюках и валенках. Я видел, как он принёс на спине мешок картошки да ещё огромную авоську яблок.

Примерно недели через две он исчез.

Мальчик опять возник у окна. Я снова подошёл.

— Это был твой папа? Откуда он приехал? Куда уехал? Мальчик, не глядя на меня, вымолвил:

— Магадан.

…С тех пор, как памятник тому времени, он всё продолжает стоять в моей памяти.

В конце января арестовали моих друзей-диссидентов. Сначала жену, потом её мужа.

За месяц до этого события снежным январским утром муж внезапно привёз ко мне домой несколько папок с какими-то бумагами, попросил спрятать.

Куда я мог их спрятать в городской квартире? Залез по стремянке на антресоли, засунул под груду собственных неопубликованных рукописей.

Теперь, после ареста друзей, я полагал, что следователи начнут вызывать меня на допросы, а то и явятся с обыском. Нужно было бы хоть на время покинуть Москву, тем более что меня здесь ничто не держало.

И тут как-то вечером позвонил давний знакомый профессор-хирург, жену которого я когда-то избавил от камней в почках.

— Слушай, ведь ты бывал в (он назвал столицу одной из среднеазиатских республик). Не можешь ли срочно слетать туда? Там какой-то пациент — большой человек — мается от камней, отказывается от операции. Тебя там встретят, оплатят поездку и все такое.

Прежде чем согласиться, я всё-таки счёл нужным поехать в Пушкино к отцу Александру Меню за благословением. Полтора года назад он крестил меня, был в курсе всех моих дел.

Дивился вместе со мной тому, что мне удаётся исцелять людей. Сам присылал больных из нашего прихода.

— Езжайте! Сколько вам нужно времени на этого пациента?

— Дня два.

— Задержитесь подольше. Хотя бы на неделю.

Он благословил меня, поцеловал.

Было утро первого марта, когда я приехал в аэропорт Домодедово.

И тут же узнал, что мой рейс откладывается на неопределённое время из-за неприбытия самолёта.

Тогда, в семидесятые годы, аэропорт Домодедово был тесен, необустроен, и сотни, если не тысячи, бедолаг-пассажиров томились там в ожидании своих рейсов. Вот и я затерялся в лабиринтах спящих на полу людей, чемоданов, узлов, корзин, плачущих детей.

Наступил вечер. На улице была промозглая слякоть. Шёл снег.

Свободного кресла, чтобы дать отдохнуть усталым ногам, было не отыскать. Иногда я поднимался по грязной лестнице на второй этаж встать в длинную очередь к стойке буфета и выпить стакан омерзительно липкого кофе из титана и сжевать бутерброд с сыром.

Эта морока и коловращенье масс тянулись до одиннадцати часов вечера, когда наконец была объявлена посадка на мой рейс.