Он скинул ботинки, лёг поверх покрывала на кровать. Думал о том, что изредка попадаются люди, наделённые природным аристократизмом. И это, как ни странно, не обязательно зависит от происхождения. В жизни ему повезло встретить лишь нескольких подобных людей, чей жест, слово или даже молчаливое присутствие словно освящало все вокруг. Один из них был крестьянин из грузинского села Никалакеви.

Мощное притяжение подобных личностей безотчётно ощущают окружающие. Актёры кино особенно ценятся за это свойство. Скорее всего незнакомец в махровом халате и есть какой-то знаменитый актёр, то ли итальянский, то ли французский. А может быть, известный политик, которого видел по телевизору. Но политики обычно невыразительны, как стёртые монеты, а этот мало того, что красив, бездна обаяния, ещё и значителен как человек, взваливший на себя судьбы мира.

Так он размышлял, пока не заснул.

Разбудила его вернувшаяся после переговоров жена. Шёл третий час дня.

— Идём в бассейн, — сказала она, — потом обедать.

В ванной тоже висело два коричневых махровых халата. Переодевшись в них и подпоясавшись длинными махровыми поясами, они стали похожи на каких-то древнеримских сенаторов и покатили к бассейну.

«Шикарная жизнь», — повторял он про себя, скидывая под пальмой халат на лежак и погружаясь в неожиданно очень тёплую термальную воду. Плыл к дальнему противоположному краю, прислушивался к сердцу. Оно вроде не барахлило.

— Смотри, что здесь есть! — услышал он издали голос Марины.

Оказалось, в разных частях бассейна находятся подводные устройства для гидромассажа. К этому часу народу в бассейне осталось мало, наступило время обеда. И поэтому можно было свободно, не торопясь, воспользоваться этими бодрящими устройствами.

— Всё время приходится переодеваться, — посетовал он, когда они вернулись в номер.

Все та же женщина-администратор встретила их у входа в ресторан, подвела к столику у колонны, усадила. Тут же подошла одна из официанток с раскрытым блокнотом, стала предлагать на выбор изысканные закуски, первые и вторые блюда итальянской кухни.

Пока жена говорила с ней, он оглядывал зал. Празднично одетая публика, некоторые были с детьми, неспешно обедала. Отовсюду доносилась итальянская, немецкая, а порой и английская речь. Русских здесь не было. Это был их сокровенный западноевропейский мир, о котором он только читал в романах Томаса Манна, описывающих Европу перед Первой мировой войной.

Оказалось, в ресторане есть пианино, за которым безмолвным истуканом сидит уже немолодой человек с косичкой, исполняет без пауз одну за другой популярные мелодии прошедших десятилетий.

Ни днём ни вечером таинственного незнакомца в зале ресторана не было видно. То ли он приходил сюда раньше всех, то ли еду ему подавали прямо в номер, чтобы он не отрывался от каких-то очень важных дел.

Как-то утром за Мариной в очередной раз должна была приехать машина, отвезти её на фабрику в соседний городок. Решили успеть поплавать в бассейне и позавтракать.

В этот час бассейн был ещё пуст. Там плавал только один человек.

— Бон жур! — доброжелательно сказал он по-французски, когда их пути в бассейне пересеклись.

Опять поразило лицо незнакомца. Редкостно обаятельное лицо человека без возраста.

Потом они с женой завтракали под навесом, кормили дроздов хлебными крошками. Незнакомец одиноко завтракал за столиком неподалёку. Дроздов не кормил. Быстро допил кофе и ушёл.

После завтрака они поднялись к себе. Марина собралась и уехала.

C каждым днём оставаться одному становилось все невыносимее. С завистью подумал о вечно занятом незнакомце. Включил телевизор. Выключил. С облегчением подумал о том, что бездельничать в этом раю остаётся только один день.

Вечером в ресторане опять играл музыкант с косичкой. Была суббота. У всех на столиках стояли горящие свечи. Под бравурную музыку два повара в белых колпаках и передниках выкатили из кухни тележку с противнем, на котором возвышался огромный кусок запечённой телятины.

Электричество в зале погасло. Зато над тележкой взлетели звезды бенгальских огней. Повара шествовали со своей тележкой от столика к столику, приостанавливаясь и отрезая огромным ножом для желающих ломти дымящегося мяса.

Пианист, сидевший среди смачно жующих ртов, как автомат, продолжал играть всемирно известные шлягеры.

…Утром следующего дня они в последний раз пришли к бассейну. За те несколько дней, что они здесь пробыли, вся эта шикарная жизнь стала казаться ему повинностью. Как и унизительное кресло-каталка.

Сегодня бассейн был полон купающихся, визга детей. «Бульон!» — подумал он, выходя вслед за женой из очень тёплой воды. Они немного обсохли на солнышке, надели халаты. Он сел на кресло-каталку. Поехали было к отелю, как ему пришло в голову на прощанье поглядеть на ту часть парка за бассейном, где они ещё не были.

Здесь было тихо, безлюдно. Бабочки мелькали среди сосен и цветущих кустов гибискуса.

Внезапно он заметил за кустами белый пластиковый столик, за которым сидел человек в махровом халате.

В одной руке его была лупа, в другой пинцет.

Марина по инерции продолжала толкать кресло вперёд, и стало видно, что на столе лежат два толстенных раскрытых альбома, в которых многоцветной радугой что-то пестреет. Марки? Но нет, это было только похоже на марки.

— Бон жур! — сказал незнакомец и ослепительно улыбнулся.

— Марина, спроси, что это такое в его альбомах.

Она спросила. Перевела ответ:

— Я живу в Монако. С детства собираю бумажные колечки на сигарах, вот такие фирменные знаки. У меня самая большая коллекция в Европе.

Они попрощались и поехали к отелю. Пора было расставаться с этой шикарной жизнью.

С моей стороны это было глупостью — возвращаться из школы домой проходными дворами. Избить человека, тем более убить на Тверской, называвшейся тогда улицей Горького, по которой всегда шли прохожие, было сложней, чем где-нибудь в малолюдном дворе.

А Васька поклялся меня убить.

Он появился у нас в седьмом классе зимой в середине учебного года. Приехал из Германии с отцом генерал-майором. Хвастливый переросток, угощавший всех американской жвачкой, одетый в сапоги и полувоенную форму. У него даже медаль была — «За отвагу». Хвастался, что имеет какой-то трофейный перламутровый пистолет. Уроков не делал. Учителям «тыкал», передразнивал. И ничего ему за это не было. Они его боялись. Ставили хорошие отметки.

За что он меня невзлюбил? За фамилию. Она ему сразу не понравилась.

Он мне тоже.

Однажды во время перемены нарочно уронил свою самописку под парту и приказал мне поднять.

Я пожал плечами и отошёл в сторону.

— Ребята, — весело сказал Васька окружающим, — а не убить ли мне этого еврейчика? Только спасибо скажут.

С этого дня я стал ходить в школу, как на каторгу. Шёл из своего дома на улице Огарева, сворачивал налево на улицу Горького, плёлся мимо надменных зданий, мимо красного Моссовета, пока не сворачивал под арку на улицу Станиславского, где находилась моя школа № 135.

Повстречаться с Васькой на этом пути я не боялся. Его по утрам привозили на служебной машине отца.

А вот после уроков он возвращался домой самостоятельно. Один или в окружении прихлебателей из нашего класса.

К весне напряжение между нами достигло того предела, когда даже учителям стало ясно, что неминуемо произойдёт что-то страшное. У нас уже была драка, когда он чуть не порвал мне щеку, а я едва не задушил его.

«Скажи родителям, чтобы перевели тебя в другую школу», — посоветовал наш старенький учитель истории Аркадий Николаевич. Но я не стал жаловаться родителям. Они вообще ни о чём не знали.

Между тем наступала весна первого послевоенного — 1946 — года. Апрель.

Зная, что Васька, возвращаясь из школы, идёт по улице Горького к метро «Охотный ряд», я, как мне казалось, открыл для себя спасительный путь — проходные дворы. Оказалось, проходными дворами можно дойти до самого моего дома.