По молодости лет я был убеждён, что этот писатель обитает в каком-нибудь старинном замке вроде Ласточкина гнезда или, на худой конец, в древней генуэзской башне вроде той, у развалин которой я заночевал в Судаке.

Попасть оттуда в Старый Крым можно, преодолев горный перевал. Нужно фанатическое стремление к цели, безрассудство молодости, чтобы в тогдашнем моем положении решиться на эту авантюру. Хорошо хоть, я вышел рано — в четвёртом часу утра, до жары. Чуть заметная тропа вела через буковый лес к хребту.

На перевале, помню, встретились два пастуха, перегонявшие стадо коз. Угостили молоком, сыром. Там я отдохнул, поспал. Спускаться было полегче.

Бывали ли вы в Старом Крыму? Тогда, во всяком случае, это был утонувший в пыли посёлок, состоявший из однообразных глинобитных домишек вроде украинских хат, огороженных плетнями. Чахлые, выжженные огородишки. Куры.

Я вошёл туда после полудня, и мне казалось, что все здесь вымерло. Ни души. Бродячие псы с высунутыми от жары языками лениво тянулись за мной.

Но вот я увидел наконец человека. Татарская девушка в низко повязанном платочке, с монистами выбирала воротом из колодца ведро воды. Сперва она испугалась. С трудом поняла, о чём я спрашиваю. Потом оставила своё ведро, провела через проулок к какой-то полуоткрытой калиточке в изгороди и убежала.

Замечали ли вы, что порой, оглядываясь назад во времени, ясно видишь: судьба приводит тебя куда нужно в самый нужный момент?

Домишко белел в глубине участка, в тени старых деревьев. Он и сейчас там стоит. Подновлённый, конечно. Был там снова лет двадцать назад. Теперь это музей. А тогда, повторяю, затрапезная хата. На изгороди висел сарафан, выжаривался матрац.

Поднялся со своими костылями на крылечко, постучал в дверь. Безмолвие. Набрался храбрости, толкнул её. Заперто.

Я решил, что хозяин уехал. Быть может, давно. Уж больно все вокруг казалось вымершим. Сидел на ступеньках, думал о собственной глупости, о том, что, если бы не это путешествие, уже мог бы добраться из Евпатории до Симферополя и мчать поездом в Москву, где должен был явиться в Реввоенсовет, встать на учёт.

На прощание с, так сказать, несбывшейся мечтой я решил хотя бы обойти домишко, поглядеть, как тут живёт необыкновенный, ни на кого не похожий писатель.

Свернул за угол и от неожиданности замер.

Привязанный к склонившейся от тяжести ветке грушевого дерева покачивался на верёвке огромный камень.

Под камнем была четырёхугольная яма, водоём, полный воды. У подножия дерева валялись два ведра и деревянная лестница. Потом я обратил внимание на широкую доску. Один её конец находился между водой и камнем, другой скрывался в раскрытом настежь окне.

Я подошёл к нему, осторожно глянул в темноту комнаты. И столкнулся взглядом с человеком, в руках которого было ружье. Человек был абсолютно голый.

— Кто такой? Что надо? Идите к двери! Он произнёс это так яростно, что было понятно — я оторвал его от какого-то важного дела.

Встретил меня на крыльце уже в потрёпанных шароварах. Худой, усатый, с ружьём в руке.

— Кто такой?

Думаю, не столько мои путаные объяснения, сколько костыли смягчили его суровость.

— Заходите. Так я оказался в гостях у своего кумира. Пили мы самогон, закусывали арбузом и сухарями из моего вещмешка.

— Случайно не помните, как Джакомо Казанова бежал через свинцовую крышу флорентийской тюрьмы? — спросил он первым делом. — Меня интересуют подробности.

Ни о каком Казанове я, конечно, в то время не слыхал.

— Ладно, придётся сходить в Коктебель к Максу. У него в библиотеке, кажется, есть мемуары. Правда, на итальянском языке.

Замученное, покрытое вертикальными морщинами лицо писателя вдруг приблизилось ко мне.

— Как вы думаете, можно с одного выстрела из вот такого охотничьего ружья попасть в верёвку? У моего героя только одна пуля. Один шанс бежать из тюрьмы от расстрела.

— Кто он?

— Эсер. У меня голова пошла кругом.

— Хотите, выстрелю? Попробую попасть.

— Какого чёрта?! Это должен сделать он! То есть я!

Хозяин провёл меня в комнату с перекинутой через подоконник доской. Объяснил, что, если встать на конец доски, перешибить единственным выстрелом верёвку, камень сорвётся, ударит по другому краю, и она, как катапульта, выбросит героя из камеры смертников. Тот перелетит через предполагаемую ограду тюрьмы и упадёт в ров с водой, откуда уже можно выплыть на волю…

— Здорово! — сказал я. — Сами придумали? Тут-то он меня и проводил к двери. Заперся. Я уходил, оглядывался, ожидая услышать звук выстрела.

…Не знаю, как вы, а я прочёл впоследствии все его романы, повести и рассказы. Все собрания сочинений. Нигде не встретил подобной сцены. Он рано умер, в 32-м году. У него была тяжёлая жизнь. Читали его автобиографическую повесть?

— Читал…

Я почему-то постеснялся тогда сказать ночному попутчику, что был знаком с вдовой писателя, Ниной Николаевной. Она принимала меня в той самой хатке. Измученная жертва сталинских лагерей.

Серая, пушистая кошечка с белой грудкой. На кончиках ушей — кисточки, словно у рыси.

Она появилась на свет зимой где-то в недрах МХАТа имени Чехова, и её подарили моей маленькой дочери. Недолго думая, я предложил назвать котёнка Муркой.

Мурка позволяет девочке делать с собой всё, что та хочет: обнимать, прижимать к себе, катать в кукольной коляске, таскать за шиворот.

Ночью Мурка появляется у меня, вспрыгивает на тахту, проходит по одеялу, под которым я сплю, словно по горному хребту, достигает моей головы и обязательно засовывает мордочку в моё ухо, щекочет жёсткими белыми усами. После чего шествует обратно к ногам, где и сворачивается в клубок. Засыпает.

А я, проснувшись, долго не могу заснуть.

Утром по пути на работу жена отводит дочку в детский сад. Уже конец марта. Весеннее солнце весело светит в восточное окно, ярко озаряет часть комнаты.

Мурка мешает мне стелить постели, прибираться. Ей явно хочется поиграть. Знает, что через полчаса я усядусь в своей комнате за работу и ей ничего не останется, кроме как вспрыгнуть на стол, расположиться подобно сфинксу поодаль. Иногда она пытается ухватить лапкой авторучку, сбросить её на пол. Мол, хватит терять время, поиграем!

Сегодня в восточной комнате особенно яркое солнце. Оно резко разделяет комнату на освещённую середину и ту часть, где держится утренний полумрак.

Мурка лежит на теплом, прогретом лучами паркете, следит за тем, как я поливаю из леечки цветы на подоконнике.

Вдруг замечаю, она подняла голову, настороженно следит за чем-то на потолке.

Там шныряет солнечный зайчик.

Не сразу соображаю, что это — отражение круглого стёклышка моих часов. Сняв их с руки, направляю ослепительный кружок света в тёмный угол — сначала к корзине с детскими игрушками, потом к дивану. Мурка кидается вслед. Замирает солнечный зайчик — замирает Мурка. Вся подобралась для прыжка, хвостик ходит ходуном. Стремглав кидается к цели.

Но зайчик уже на диване. С пола ей не видно, куда он делся. Тогда я перевожу его повыше — на спинку дивана. И вот она мечется за ним взад-вперёд по дивану, по его спинке, пытаясь зацапать лапой, ухватить зубками.

Помню, что пора работать. Было бы стыдно, если бы кто-нибудь застал меня за таким времяпрепровождением. Но сейчас я тоже как котёнок. Так азартно следить за прыжками этого пушистого сгустка жизни…

Направляю зайчик повыше — на висящую над диваном большую карту Палестины времён Иисуса Христа.

Мурка исхитряется прыгнуть ввысь со спинки дивана, достигает синевы Мёртвого моря. И соскальзывает с глянцевитой поверхности карты, плюхается на диван.

Теперь, когда зайчик медленно проползает мимо неё, она лишь в бессильном негодовании клацает зубками. Кажется, поняла, что зайчик неуловим, эфемерен.

Пора перестать заниматься глупостями. Нужно вернуться в свою комнату, усаживаться за работу.