— Протухнет-протухнет! — подтвердили собравшиеся возле нас мужики и бабы.

— А я его выпотрошу, — сказала Люда. — Заверну в мокрую мешковину. Довезём!

Она достала из рюкзака нож, присела на корточки и принялась за дело.

— Половина тебе, добытчик, половина нам! — постановил Всеволод. — Нет возражений?

— Нет.

— Показался, паразит! — вскричала какая-то тётка с бидоном.— В этот раз без обмана, по расписанию. Слава тебе, Господи! Из-за изгиба реки выплыло белое судёнышко.

…Мы сидели на корме у своих непомерных рюкзаков и свёрнутых палаток. Дырявый тент над головами почти не защищал от солнца, но зато здесь было не душно, как внизу в салоне, набитом пассажирами.

Я-то по какому-то инстинкту никогда не упускал случая оказаться в гуще людей, послушать, о чём судачит народ, но Всеволод, который один за другим писал сценарии именно о жизни простых людей, к моему удивлению, всегда барски пренебрегал подобной возможностью.

«Быдло, оно и есть быдло!» — вырвалось у него, когда однажды я разговорился с подкатившим на велосипеде к нашим палаткам подвыпившим пастухом. У него кончилось курево, и я отдал ему пачку «Стюардессы» из своих запасов.

Несколько дней назад Люда, вымыв после ужина посуду, ушла спать. Мы остались вдвоём у догорающего костра. Всеволод вдруг сказал:

— Между прочим перед отъездом я прочёл твой сценарий. В некоторых местах прошёлся по нему рукой мастера. Мало того, ты говорил, что «Ленфильм» не может найти на него режиссёра. Заметь на будущее: только олухи пишут сценарии, не имея режиссера… Так вот, я успел передать твоё творение на студию Горького. Там нашёлся свободный режиссёр. Они перекупают сценарий у «Ленфильма». У них горит план. Поэтому сразу же и запустят. Рад?

— Спасибо. Но почему ты говоришь об этом только сейчас? И потом — что это ты там сделал своей рукой мастера?

— Умей быть благодарным! Снимут фильм — половину гонорара отдашь мне. Нет возражений?

Вот тогда-то я и пожалел о том, что увязался с ними в это путешествие. Видимо, иногда нужно держаться подальше от преуспевающих людей. Чтобы не видеть их самодовольства, вечных устремлений извлечь из всего выгоду.

Катер вышел из устья реки и стал пересекать Волгу, чтобы причалить к пристани городка, где проходит железная дорога. Я стоял у поручней, глядел на суматоху барж, дизель-электроходов и юрких катерков.

Рядом встала Люда.

— Не обижайтесь на Всеволода. Он зачеркнул всего две-три ремарки, сам мне сказал. И, кажется, один эпизод.

— Какой?

— Не знаю, — она пожала плечами. «Прах его побери с его рукой мастера!» — подумал я. Это был мой первый сценарий, и он был мне дорог. С другой стороны, чего я капризничаю? Всё-таки пристроил, потрудился. Но что-то саднило душу. С того самого разговора о женских брюках.

…По шатким сходням сошли мы вслед за галдящей толпой пассажиров на пристань. Обливаясь потом, дотащили наш тяжкий скарб до железнодорожного вокзала, сдали в камеру хранения, купили билеты на поезд, который отправлялся отсюда только в шесть вечера.

— Давайте завалимся куда-нибудь в ресторан, — предложил Всеволод. — Наконец-то пообедаем по-человечески!

Пыльными, замусоренными улочками, вымершими от жары, дошли до базара, рядом с которым, как нам объяснили, находился единственный в городе ресторан «Волна».

По пути я задержался у деревянного стенда с выгоревшей газетой. Две недели мы были оторваны от новостей.

Номер «Известий» оказался трёхдневной давности. Передовица разъясняла политику партии в отношении сельского хозяйства, славила «нашего дорогого Никиту Сергеевича Хрущева» за внедрение кукурузы, и я в который раз подивился тому, что человек, мужественно разоблачивший культ Сталина, допускает в отношении себя все ту же лесть… Вдруг моё внимание привлекло маленькое сообщение в конце соседней страницы.

Оно извещало о самоубийстве Эрнеста Хемингуэя.

— Где ты там? — дошло до моего слуха. — Иди скорей! Жрать хочется.

Субботним утром в октябре машин на улицах мало. Можно было бы быстро домчаться до Черёмушек. Но Георгий Сергеевич старался вести свой «Пежо-205» как можно медленнее. Неприлично было бы явиться раньше условленного срока — десяти часов.

Ночью он не раз просыпался, взглядывал на часы. Как ребёнок, торопил время, ждал и не мог дождаться, когда же наконец наступит утро.

Он и предположить не мог, что давно забытая страсть пробудится в нём с такой силой.

Ровно неделю назад, вечером в прошлую субботу, по первому каналу центрального телевидения о нём, Георгии Сергеевиче — хирурге одной из московских больниц, был показан пятнадцатиминутный документальный фильм. Оскорбительный, по сути дела. Ибо телевизионщиков привлекло не столько его профессиональное мастерство, репутация знаменитого сосудистого хирурга, сколько то, что он делал сложные, подчас многочасовые операции, стоя на протезе. В двенадцать лет попал под трамвай, катаясь с мальчишками на «колбасе», и ему отрезало правую ногу выше коленного сустава.

Кажется, после гибели глазного хирурга Федорова он один остался таким.

Ни к чему была вся эта съёмка, вся эта суета. Но главный врач упросил дать согласие. Для поддержания репутации больницы.

Фильм был как фильм. Хотя, глядя на экран телевизора, Георгий Сергеевич внутренне ёжился от изобилующего неточностями дикторского текста, сопровождающего изображение, от слащаво-восторженных интонаций дикторши.

На следующее утро, конечно, звонили коллеги, друзья. Поздравляли, восхищались.

За многие десятилетия он привык к протезу и не чувствовал за собой никакого геройства. Просто после операций культя, как свинцом, наливалась усталостью. Вот и все.

— Это про тебя было кино? — раздался через несколько дней голос в телефонной трубке. — Помнишь тысяча девятьсот пятьдесят второй год? Я Эдик. Помнишь Эдика на катке?

— Извините, какого Эдика? — машинально спросил он. И тут же с необычайной ясностью понял, кто это неожиданно объявился из такой дали времени: — Эдик, приятель Юры Новикова?

— Вот-вот! Юрка лет тридцать как помер.

— А как вы меня узнали? По ноге?

— Конечно. Позвонил в больницу, дали твой домашний телефон. Без проблем. А ты почему-то мало изменился. Может, поделишься, каким образом? Тебе сейчас сколько? Под семьдесят? В чём секрет?

— Не знаю секретов. — Георгий Сергеевич давно отвык, чтобы с ним говорили на «ты». Это было бы даже приятно, если бы в хрипловатом голосе собеседника не звучало какое-то наглое превосходство, смахивающее на пренебрежение.

— Ладно врать-то! Знаю я вас, врачей. Достаёте по своим каналам какие-нибудь особые лекарства, витамины… Короче, я что-то совсем разрушился. Можешь спасти меня? Озолочу.

— Эдик, вы на пенсии? Работаете?

— Работы невпроворот. Только теперь самая работа. День и ночь.

— Так нельзя. Переключайтесь каким-либо образом. Я когда-то собирал марки. Кем всё-таки вы стали? Генералом?

— Марки собираешь? Вот уж ерунда! Слушай, приезжай ко мне. А марок этих у меня два чемодана альбомов. Недавно жена нашла на чердаке дедовой дачи. Сюда привезла.

— И какие там марки?

— Шут их знает. Трофейные, с войны. Если хочешь — забирай все вместе с чемоданами.

— Минуточку, это же должна быть большая ценность.

— Говорю, у меня с деньгами проблем нет. Могу тебе подкинуть, если подлечишь. Приезжай!

— Когда? Я, собственно, не терапевт.

— Хоть в субботу. Посидим. И марки захватишь.

— Ну, хорошо. Какой адрес?

…Тогда, в 1952 году, сколько ему, Георгию Сергеевичу было лет? Шестнадцать. Учился в девятом классе. А этот Эдик, несмотря на юный возраст, уже почему-то щеголял в лейтенантской форме.

Георгий Сергеевич вспомнил, как однажды зимой Юрка Новиков, сосед по парте, зашёл к нему под вечер, предложил вместе отправиться на каток. Предложение было нелепым, если учесть отрезанную ногу. Протеза тогда не было, скакал на костылях. Но он пошёл с Юркой, потому что вскоре должны были вернуться с работы родители, а они тогда вечно ссорились. Дома было нехорошо.