Клева не было.

Пытались ловить со дна, вполводы. Не клевало. Тогда я выбрал якорь, и мы двинулись к заросшему осокой заливчику. Здесь тоже не было даже поклёвки.

— Всё-таки, как ты думаешь, кто у нас будет — мальчик или девочка? — спросила жена.

Я не ответил. Потому что думал о том, что под ней с человечком в её чреве находится Центр управления атомными подводными лодками, рыщущими по Мировому океану. И даже не во время маловероятной сейчас войны, а просто в случае чьего-нибудь головотяпства именно сюда первым делом полетят ракеты с термоядерной начинкой… Я представлял себе глубокие подземные залы, мерцающие огоньками приборы, у которых напряжённо сидят сухопутные подводники в своих пилотках…

— Устала? — спросил я. — Давай сматывать удочки.

Мы поплыли назад. И тут Джильда подала голос. Я оглянулся. На мысу сидел старик в мятом картузе с раскинутыми веером удилищами. Рядом стояла четвертинка водки.

— Клюёт? — спросил я.

— Хоть бы поплавок дёрнулся, — ответил он и сплюнул. — Дно озера все в личинках комара — в мотыле. Рыба всегда сытая, обожравшаяся.

— Тогда зачем ловите?

— Для процесса.

Я рванул к берегу, к базе. Издали с облегчением увидел стоящий у домика «москвич». Семён приехал раньше назначенного времени.

Мы оставили жену с овчаркой на берегу. Поплыли выбирать сеть.

— Будем с рыбой! — утешил Семён.

Красные поплавочки сети пунктиром преграждали вход в широкий залив. Мы выбирали её, с трудом выдирая одного за другим застрявших в зеленоватых ячейках окуней. Все они были одинакового размера — чуть больше ладони. С растопыренными жабрами и плавниками, уже задохшиеся. Пальцы мои были исколоты до крови.

Ничего. Теперь я хоть был не один, как когда-то на черноморском причале под зимним дожем.

Вдруг подумалось — заботы предстоящего дня можно запросто отринуть. И сделать то, что хочется, — просто выйти из дома.

В солнечном свете раннего весеннего утра шёл незнакомым предместьем по сиреневому, промытому дождями булыжнику мостовой.

Справа тянулись бедные домики с оградами, оплетёнными цветущими глициниями. Кое-где среди голубых спиралей глициний свисали на бечёвках сохнущие связки бычков и таранки.

Слева, в тени разросшегося куста цветущей сирени, стояла коляска со спящим младенцем. Никто её не охранял.

Иногда во дворах виднелись перевёрнутые вверх килем лодки, стояли прислонённые к деревьям весла, из чего можно было заключить, что где-то близко море.

Посреди мостовой неспешно тёк ручей, по которому плыли лепестки отцветшей сирени.

В безмолвном пространстве не было видно ни одного человека, ни одной автомашины.

Вдалеке показалось массивное здание железнодорожного депо под полукруглой крышей, и выдвинутый из него чёрный паровозище с длинным тендером. Словно похоронный катафалк на колёсах.

Из оконца паровоза выглянул измазанный углём, худой как черт машинист.

— Опаздываешь? — злобно крикнул он мне. — Тебе пора ехать! Время твоё вышло.

— Куда? — с ужасом спрашиваю я.

И просыпаюсь.

При первом взгляде на Васю сразу вспоминалось словосочетание «добрый молодец». Этот большой, ширококостный малый двадцати девяти лет отроду жил-поживал в городе Минске со своими отцом и матерью. О женитьбе не мечтал. Ни знакомых девушек, ни даже близких приятелей у него не было, если не считать нескольких церковных прихожан и священника, от которых он узнал о том, что христианин должен делать добрые дела.

Вася с готовностью соглашался поехать за город вскопать огород немощной старушке-соседке, вообще сразу же брался исполнить любое поручение, любую просьбу. Не пил, не курил. Вёл до того растительную жизнь, что у некоторых сослуживцев складывалось впечатление, будто Вася несколько нездоров психически, чем-то от рождения обделён природой.

В последние годы советской власти работал он на минской киностудии художественных фильмов. Сперва курьером. Затем дослужился до ассистента кинорежиссёра. Давал помыкать собой безотказно, старательно исполнял указания.

И вот однажды режиссёр, снимавший фильм о довоенной жизни, отправил его в срочную командировку. Вместе с ассистентом кинооператора, художником фильма и администратором Вася должен был найти в ближайшем крупном городе — Вильнюсе подходящий для съёмок довоенный дом. Непременно в стиле конструктивизма. Ибо такового в Минске не обнаружилось.

В день отъезда вся группа получила зарплату. А также командировочные на двое суток.

Выехали вечером на стареньком расхлябанном микроавтобусе рафике. Прибыли в Вильнюс к рассвету.

Невыспавшиеся, голодные, первым делом остановились на окраине у только что открывшейся столовой, наскоро позавтракали и покатили по улицам незнакомого города искать довоенный дом в стиле конструктивизма.

Кто и зачем подал кинорежиссёру эту идею, было неизвестно. К полудню водитель рафика старик Иван Антонович начал вполголоса материться. Не было в столице Литвы зданий в стиле конструктивизма! Экспертом выступал художник фильма.

Среди хрущевских пяти- и восьмиэтажек попадалось множество особнячков в стиле модерн, даже в готическом стиле. Один из них был с башенкой.

— Давайте снимем, – предложил Вася. — Может, ему понравится.

На всякий случай сфотографировали, как и десяток других особнячков, не имевших к делу никакого отношения.

Для очистки совести к концу рабочего дня отыскали в горсовете одного из городских архитекторов. Тот не без язвительности сказал, что до советской власти в Литве никаких издевательств над архитектурой не было. За конструктивизмом надо отправляться в Москву.

Нашли переговорный пункт. Вася дозвонился кинорежиссёру. Тот раздражённо обозвал Васю олухом, велел возвращаться в Минск.

Обидно было уезжать несолоно хлебавши из чистенького, чем-то смахивающего на заграницу Вильнюса. Зашли в католический собор Петра и Павла. Послушали орган. Когда началась месса, вышли. Повсюду уже горели фонари. Наступил вечер.

Решили, что перед поездкой нужно поужинать. Здесь же, в центре, нашли кафе.

Водитель остался в своём рафике. У него был с собой свой харч — сало, хлеб, термос с чаем.

Вошли в кафе и разом почувствовали себя жалкими провинциалами.

Здесь с маленькой эстрады гремел джаз. В платье, похожем на ночную рубашку, хрипло пела певичка. Отплясывала, теснясь и толкаясь, джинсовая публика.

Еле нашли свободный столик. Уселись. Раскрыли меню и увидели, что здесь, кроме пирожных, кофе, коктейлей и мороженого, ничего не подают.

Для четырёх зверски голодных мужчин этот ассортимент явно не годился. Но они так устали за день бесполезных метаний по городу, что решили под конец наградить себя зрелищем псевдозападной жизни. А наесться можно было и пирожными. Коктейли подали в высоких узких бокалах. Красивые, разноцветные. В каждом торчала пластиковая соломинка. Вася, косясь на более опытных спутников, потягивал то один крепкий коктейль, то другой. Заедал то эклером, то наполеоном.

Джаз наяривал все громче. Даже те посетители, кто не танцевал, подёргивали ногами и головами в такт разухабистой музыке.

Вася решил, что так принято. Залихватски закинул ногу на ногу и тоже стал старательно трясти то своей ножищей, то головой.

— Танцевать захотел? — спросил ассистент кинооператора. — Вон сидит, на тебя смотрит красотка в менингитке. Пригласи.

И вправду. За одним из соседних столиков скучали две подруги. Одна какая-то морщинистая, старообразная. Зато другая… Другую Васе сразу захотелось угостить пирожным.

На столике у подруг ничего, кроме двух полупустых бокалов, не было.

— Менингитка — это что? — спросил Вася.

— Вязаный блин у неё на голове, — ответил помощник кинооператора.

На макушке красавицы действительно покоилась небесно-голубая нашлёпка. И глаза, у неё были голубые. Васе показалось, что она подмигнула.