Это оказалась маленькая уточка — нырок. Я был счастлив уже тем, что не успел ударить в колокол.

Ковбойка моя намокла от брызг. Вперёдсмотрящий все не возвращался. Я уже начал подумывать о том, как бы подняться на мостик и попросить, чтобы меня кто-нибудь сменил. Но казалось невозможным выдать таким образом покинувшего вахту матроса.

Я не знал о том, что из рубки корабля прекрасно виден его нос и всё, что на нём делается.

Перед рассветом волнение моря усилилось. Палуба стала уходить из-под ног. То и дело я включал прожектор, боясь прозевать мину и что корабль разнесёт на куски.

Вперёдсмотрящий «мореман» появился с ломтём хлеба и куском сала.

— Пожуй, — сказал он. — А я немного передремал.

К утру «Победа» благополучно пришвартовалась в Батумском порту. Сонный, я сошёл с трапа, и южный город, поросший зарослями бамбука, пропахший запахом кофеен, обступил меня. Посреди города развевался турецкий флаг, и это оказалось консульство Турции. А ещё на окраине возвышалась зелёная гора, которая от подножья до вершины представляла собой ботанический сад с растениями, привезёнными со всех стран мира.

Здесь-то я и заснул на травке в тени какого-то цветущего новозеландского дерева.

«Победа» уходила вечером. Обратный билет у меня был. И ещё оставалось немного денег, которые я истратил на шашлык и на чашечку кофе.

На борт судна, ставшего мне родным, я ступил без копейки денег. Видит Бог, я ни слова не сказал об этом «мореману». Но он подкармливал меня несколько дней до самой Одессы.

В Одессе я увидел мину.

В предместье с немецким названием Люстдорф, среди выступающих в море обломков колючих скал на узкой полоске пляжа, куда я забрёл искупаться, лежал большой чёрный шар с рожками. На нём сидела белая чайка. И это было гнездо. Она высиживала птенцов.

Я не знал, разряжена мина или нет. Чайка напряжённо следила за мной, иногда протестующе взмахивала крыльями.

В конце концов я ушёл подальше, за скалу. Разделся. И вольно поплыл в море.

Таня едет по Северной Италии на велосипеде.

Над равниной стелется туман. К раме велосипеда приторочена корзинка с огуречной рассадой. От рассады веет огуречной свежестью.

Сквозь туман проступают растущие вдоль рисовых полей шеренги деревьев. Весна в этом году ранняя. Кое-где на ветвях уже можно различить зелёные бабочки первых листьев.

У Тани спокойно на душе. Муж–каменщик Томазо с утра ушёл на стройку. Сын уехал электричкой на работу в Милан.

Скоро, уже через несколько месяцев, к Тане опять приедут «чернобыльские дети». И все лето Таня будет откармливать их, если надо, водить по докторам, лелеять, как может, с помощью итальянцев — членов местной христианской общины.

Счастье Тани только в том и заключается, чтобы помогать другим людям. Она давно знает — Бог действует через людей, значит, и через неё. А что может быть святее, чем эти детки из Украины и Белоруссии?

Конечно, овощей и фруктов в Италии много, и они достаточно дёшевы. Но Тане хочется угощать детей и плодами своего труда. Поэтому она завела огород. Правда, землю для него отвели далеко от дома — в восьми километрах.

Вот она и едет с утра пораньше на старом, тяжёлом велосипеде, чтобы высадить огуречную рассаду, прополоть грядки со всходами клубники, моркови, салата, зелёного горошка и другой зелени.

Велосипед натужно движется по сырым краям рисовых полей, куда самотёком поступает вода из узких каналов, где плещется рыбёшка, а по вечерам мощные хоры лягушек задают концерты на всю округу. Иногда на поверхность струящейся воды садятся утки. Ни ловить рыбу, ни стрелять уток, слава Богу, нельзя. Под угрозой крупного штрафа.

В голубом небе поднимается солнце. Оно просвечивает сквозь низкую пелену тумана, и уже видна рядом бегущая тень велосипеда.

Не всем эмигрантам повезло так прижиться в чужой стране.

Сейчас, кроме изредка раздающихся всплесков рыбы, до Тани не доносится ни звука. Нигде не видно ни одного человека. Только где-то слева гудит беспрерывным потоком машин автострада Милан — Венеция.

Вот впереди уже видна каменная будочка, видимо предназначенная для сторожа, в которой никогда никого нет. Таня знает, тут — половина пути. Осталось крутить педали около четырёх километров. Она решает наддать ходу.

Внезапно валится вместе с велосипедом. Вскакивает с влажной земли. Поднимает своего железного коня. И видит, что слетела цепь, что заклинило переднее колесо, оно не вращается.

Собирает рассыпавшуюся рассаду обратно в корзинку. Пытается починить велосипед. Ничего у неё не получается, тем более что нет ни гаечного ключа, ни отвёртки.

Тащить на себе ставший неуклюжим сборищем металла велосипед вперёд к огороду? Или волочить его четыре километра назад, домой?

Она снова наклоняется к велосипеду, пытаясь натянуть цепь. Ничего у неё не выходит. Только пальцы ободрала. И тогда Таня, распрямившись, начинает в отчаянии молиться.

В её жизни уже не раз бывали случаи, когда Бог неисповедимым образом вмешивался, помогал. Она верит, что и сегодня Бог её не оставит!

Ещё не окончив читать «Отче наш», она замечает в тумане какое-то движение. Что-то поблёскивает на гряде, разделяющей два рисовых поля. Да это велосипед. Кто-то катит на велосипеде. Какой-то мужичок.

Таня машет ему рукой. Зовёт. А он и так сворачивает в её сторону, приближается.

Странноватый человек. Брови треугольником. Чёрная шапочка на подстриженных в скобку волосах. Седые усы и бородка.

Сходит с велосипеда. Взглядывает на Таню, на её лежащую на земле машину.

— Вот цепь сорвалась, колесо заклинило, — говорит Таня.

— Вижу, вижу.

Он достаёт из висящей на раме сумочки инструменты, склоняется… И вот велосипед починен.

— Господи! — говорит Таня. — Вас просто Бог прислал. Большое спасибо.

Мужичок улыбается. Кивает. И укатывает. Исчез в тумане.

Таня катит в свою сторону. И вдруг спохватывается. А на каком языке они говорили? На русском? На итальянском? На кого он был похож, этот велосипедист?

Перед её внутренним взором встаёт икона Николая-угодника, которую она каждое воскресенье видит в храме.

Когда мне даже не очень долго случается быть за границей и как-то исподволь начинается то, что называют «ностальгией», я прежде всего вспоминаю не российские просторы с берёзками, не Кремль и даже не дом родной.

А Тверской бульвар.

Он для меня — концентрация всего «московского».

Здесь воскресными зимними днями мама катала меня на саночках от памятника Пушкину до памятнику Тимирязеву. И обратно. По сторонам бульвара, за шеренгами опушённых изморозью старинных лип погромыхивали трамваи, слышался цокот лошадиных копыт, грубая ругань извозчиков на зазевавшихся пешеходов.

Слышится до сих пор.

Вразнобой отчётливо вижу не только то, чему был свидетелем и участником, но и то, чего видеть не мог. На этом отрезке центра Москвы длиной ровно в километр, как на сцене, хронологически непоследовательно возникают…

…Молодой, трагический Маяковский, просидевший одиннадцать месяцев в одиночной камере Бутырской тюрьмы. Уже прославивший своё имя гениальными стихами, поэмой «Облако в штанах». Сидит с приятелем в существовавшей тогда на бульваре кофейне. Пьёт лимонад. Туда заходит Сергей Есенин, одетый в псевдорусском стиле — в крестьянскую рубашку навыпуск, смазные сапоги. Этот талантливый забулдыга, как всегда, пьян, задирается, лезет драться.

Их разнимают.

Много позже, в 1925 году, после того как Есенин осуществляет своё давнее намерение — «в зелёный вечер под окном на рукаве своём повешусь», Маяковский будет единственным, кто напишет о Есенине по-настоящему тёплые, человеческие слова.

…А это уже я собственной персоной. Поутру иду в школу со своим портфелем. Навстречу чуть ли не бегом поспешает пожилой человек, влекомый огромными, истекающими слюной бульдогами. Их пятеро. Хозяин с трудом сдерживает псов на поводках. Они движутся веером. И прохожие шарахаются от них влево и вправо.