— Не стоило, — тихо отвечает она.

— Давай, открывай.

Прессия склоняется над столом и берет подарок, немного тушуясь. Ей нравится получать подарки, даже когда это смущает ее. В свертке лежит пара туфель, сделанных из дерева и обтянутых кожей.

— Это сабо, — поясняет дед, — их придумали в Дании, как и ветряные мельницы.

— Я думала, что мельницы для зерна, — говорит Прессия, — или для бумаги. Но неужели были мельницы и для ветра?

— Да, в форме маяков, — отвечает дед. Он рассказывал про маяки, ведь он вырос рядом с морем. — Но вместо огней на верхушке, у них были лопасти, чтобы превращать ветер в энергию.

Кому понадобилось молоть ветер, думает Прессия. И еще эти сабо. Это ж надо было так обувь назвать!

— Может, примеришь? — предлагает дед.

Прессия ставит башмаки перед собой и опускает в них ступни. Кожа на сабо пока жесткая. Прессия замечает, что на деревянных подошвах она сама кажется выше. А ей, наоборот, хочется казаться ниже и младше. Эти новые башмаки такие прочные, что, наверное, ей их вовек не износить. Думает ли дед о том, что за ней скоро придут? А что, если ей придется в них убегать? Куда? В Бутовые поля? В Тающие земли? Или в Мертвые земли? Что там может быть? Ходят слухи о перевернутых вагонах, тропинках, пещерных туннелях, больших фабриках, восхитительных парках — там был не только Диснейленд — зоопарках, музеях и стадионах. Когда-то там были мосты, один из них проходил через реку, которая текла к западу от них. Неужели все это могло исчезнуть?

— Когда тебе исполнилось два года, тебе подарили пони, — говорит дед.

— Правда? — удивляется Прессия, топая по комнате в своих тяжелых сабо, полностью поглощенная собой. На ней шерстяные брюки, носки и свитер. Шерсть, из которой делают одежду, состригают с овец, пасущихся за пределами города. Там есть небольшие участки колючих трав и посадки, которые граничат с землями УСР. Некоторые выжившие охотятся на новые виды крылатых и пушных животных, которые выкапывают когтями луковицы и корни или питаются друг от друга. Некоторые из овец едва похожи на овец. Но даже деформированные, с витыми рогами и шипами, непригодные для еды, они дают много шерсти. Некоторые выжившие зарабатывают на жизнь овцеводством. — Почему именно пони? Где же жила лошадка?

— Она ходила кругами по заднему двору и возила всех на спине.

Прессия впервые слышит про пони. Дед рассказывал ей истории о других днях рождения. Торты-мороженое, игрушки из папье-маше, водяные шары.

— Мои родители взяли пони, чтобы лошадка ходила кругами?

Родители для нее словно инопланетяне, и ей ужасно хочется узнавать о них больше и больше.

Дед кивает. Прессия вдруг замечает, что он очень постарел и выглядит устало.

— Иногда я рад, что им не пришлось все это увидеть.

Прессия ничего не отвечает, но его слова задевают ее за живое. Она хотела бы, чтобы родители были здесь, с ней. Она пытается запомнить самые яркие моменты своей жизни, чтобы при случае потом все им рассказать, хотя знает, что родителей не вернуть. Даже сейчас она мечтает, что расскажет им об этом дне, о сабо и о ветряных мельницах. И если она когда-нибудь увидит их снова, хотя она знает, что не увидит, она расспросит их обо всем на свете, даже о пони. И они ей все расскажут. Прессия хотела бы, чтобы родители за ней наблюдали, видели всю ее жизнь с небес. Каждый раз в такие моменты она почти ощущает, как они смотрят на нее — мать или отец? Она не уверена, кто именно. Но ей становится немного спокойнее.

— А тот, другой подарок? От Брэдвела, — говорит дед немного поддразнивая и в то же время осторожничая — таким тоном он говорит с ней впервые.

— Это, скорее всего, что-нибудь глупое или вульгарное, он только такое и может подарить.

— Ну а открыть ты его не собираешься?

Чем больше Прессия оттягивает этот момент, тем значительнее становится подарок. Чтобы покончить с этим, она быстро тянет за веревочку, та развязывается и падает на стол. Прессия подносит веревку в клетке Фридла и просовывает ее между решеток. Фридл любит играть с мелкими предметами, по крайней мере, делал так, когда был помладше.

— Развлекайся, — говорит Прессия.

Фридл замечает веревку и машет крыльями. Прессия подходит к столу, садится и разворачивает ткань. Там лежит та самая вырезка из журнала, которую она нашла в ящике Брэдвела и которая ей так понравилась — люди в 3D-очках, едящие из маленьких картонных ведерок. От этой фотографии ее руки почему-то начинают дрожать и сердце бьется сильнее. Ей трудно дышать. Он что, издевается над ней? Решил посмеяться?

Прессия успокаивает себя. Это всего лишь вырезка, убеждает она себя, но это не так. Фотографию сделали тогда, когда у нее были мать и отец и она каталась кругами на пони во дворе. Она прикасается к щеке одного из смеющихся зрителей в кинотеатре. Все-таки Брэдвел прав, он понял, кто она такая. Ведь он для этого подарил ей фотографию? Чтобы напомнить, кто она. Да, так и есть. Она знает, что ей не вернуть Прежние Времена. Почему бы не завидовать людям под Куполом? Почему бы не желать находиться где угодно, только не здесь? Она была бы не прочь сидеть в 3D-очках и есть из ведерка попкорн вместе с прекрасной матерью и отцом-бухгалтером. Она была бы не прочь иметь собаку в праздничном колпаке, и автомобиль с красным бантом, и сантиметровую ленту. Неужели это так плохо?

— Кино, — произносит дед, разглядывая снимок, — погляди, это 3D-очки. Я помню, как ходил на такие фильмы, когда был молодым.

— Они все такие настоящие, — говорит Прессия, — правда, было бы здорово, если бы…

Дед перебивает ее:

— Мы живем в другом мире.

— Я знаю, — шепчет Прессия и смотрит на ржавого Фридла. Она встает и подходит к своим маленьким существам на подоконнике. Впервые она внезапно осознает, что это ребячество. Ей уже шестнадцать. Не пора ли перестать играть в игрушки? Она смотрит на свои поделки, затем на фотографию из журнала — 3D-очки, бархат сидений. По сравнению с этим блестящим миром ее маленькие бабочки выглядят тусклыми. Убогие грустные игрушки. Она берет одну из новых бабочек и заводит ее. Крылья насекомого трепещут и шумно клацают. Прессия ставит бабочку обратно на подоконник и прикасается здоровой рукой к осколкам окна.

Некоторое время после экскурсии в Архив личных потерь Партридж не мог придумать, как ему добраться до системы фильтрации. Но потом он понял, что одна из точек доступа к системе связана с кодировочным центром, куда он и его одноклассники еженедельно направлялись для прохождения сессий в капсулах для мумифицирования.

Теперь он знает, как это все устроить.

Партридж встает по утреннему звонку, берет рюкзак, в котором лежат вещи его матери, контейнер с таблетками, несколько бутылок воды и нож, украденный с выставки. Одевается в кофту с капюшоном и еще обматывается шарфом, не обращая внимания на то, что чересчур тепло.

Как обычно, мальчики отправляются в лабораторию на монорельсе. Он избегает «стаи». У него никогда не было друзей в Академии. Гастингс исключение, а не правило. При поступлении Партридж был очень знаменит благодаря отцу и брату, но потом Седж убил себя, и известность Партриджа качественно изменилась. Перепалки сменились натянутой вежливостью, либо ему это просто казалось.

Пройдя мимо «стаи», Партридж садится между Гастингсом, который обычно спит в течение всего пути, и Эрвином Видом, который всегда читает какие-то научные статьи на своем наладоннике. Учителя не рассказывают таких вещей, о которых читает Эрвин. Нанотехнологии, биомедицина, неврология. Если заговорить с ним, он станет бормотать про всякие самогенерирующие клетки, мозговые бляшки и синапсы. Большую часть своего времени Эрвин проводит в школьной лаборатории — как сказал Глассингс, хороший парень, далеко пойдет, — поэтому он совершенно незаметен, даже будучи на виду. Эрвин щелкает по документу, а Гастингс уже сделал из своего жакета дорожную подушку. И тут оказывается, что «стая» знает о Партридже гораздо больше, чем он подозревал. Вик Веллингсли, один из них, вдруг обращается к Партриджу через весь вагон.