В конце сентября стало известно о том, что Испания вступила в войну с Англией. Но радость по этому поводу была недолгой: испанцы предпочитали добиваться от Великобритании каких-то уступок для себя, а не бороться за независимость США, которая могла угрожать их собственным колониям в Северной Америке.

В последний день сентября Вашингтон засел за длинное письмо Лафайету. Рассказав о визите французского посланника и о надеждах, связанных с испанцами, изложив еще раз свои убеждения и подтвердив чувства «уважения и привязанности» к своему адресату, перешедшие в «любовь и благодарность», он вежливо отклонил приглашение посетить Францию, поскольку не говорит по-французски, а общаться с дамами через переводчика ему будет неловко. Вместо этого он звал Лафайета с супругой посетить после войны Маунт-Вернон и увидеть «мое сельское жилище, где домашние припасы и сердечный прием заменят деликатесы и роскошную жизнь». Здесь письмо принимало довольно неожиданный горько-шутливый тон: Вашингтон просил передать маркизе де Лафайет, что его сердце «подвержено нежной страсти и уже настолько пропиталось самыми благоприятными о ней представлениями, что ей следует с опаской подносить к нему факел любви, тем более что Вы, должно быть, раздуваете пламя. Но здесь мне снова кажется, что я слышу Ваш голос: я не боюсь опасности. Моя жена молода, Вы стареете, между нами Атлантика. Всё это верно, но знайте, мой добрый друг, что никаким расстояниям не удержать надолго пылких любовников вдали друг от друга и что в этом возрождаются чудеса былых времен. Но увы! Вы сами можете заметить, что за исключением чудес, занесенных в Святое Писание, нет примеров того, чтобы молодая женщина по истинной склонности предпочла старика». Похоже, что 47-летний Вашингтон переживал пресловутый «кризис среднего возраста»…

Вскоре после получения маркизом этого письма, 29 декабря 1779 года, в его жизни произошло радостное событие: родился сын, которого назвали Жорж Луи Жильбер Вашингтон дю Мотье, а если коротко — Джордж Вашингтон Лафайет. Молодой отец поклялся, что если у него будет дочь, он назовет ее Виргинией; на это Франклин лукаво заметил, что на очереди еще 12 штатов.

В тот самый день, когда Вашингтон принимал у себя французского посланника, д’Эстен подошел к Саванне и начал высадку десанта. Четыре дня спустя, уверенный в победе (Бенджамин Линкольн должен был не допустить к городу шедшие на подмогу части англичан), он предложил коменданту Прево капитулировать. Тот запросил сутки на раздумье. Но еще до истечения этого срока к городу, одновременно с Линкольном, подошло британское подкрепление, и комендант ответил французам вежливым отказом.

Долгая осада не входила в планы французов, тем более что среди моряков начались дизентерия и цинга, да и провиант был на исходе. С 3 по 8 октября город бомбардировали с моря; в нем практически не осталось целых домов. После этого д’Эстен, вопреки мнению большинства своих офицеров, отдал приказ о штурме.

Французы в белых мундирах оказались отличной мишенью для американских стрелков, перешедших на сторону британцев; штурм захлебнулся. Сам адмирал получил две пули, а польский офицер-кавалерист Казимир Пуланский, сражавшийся на стороне американцев, был смертельно ранен. Вторую колонну вел шведский граф Курт фон Стедингк, которому удалось захватить последнюю линию траншей и водрузить над ней американский флаг. Однако британцы перешли в контратаку и все нападающие были перебиты перекрестным огнем, уцелело только два десятка человек, а сам граф был ранен. Д’Эстен отступил, оставив поле боя, усеянное мертвыми телами, а 17 октября снял осаду. «Я думаю, что это величайшее событие за всю войну», — сделал запись об осаде Саванны сэр Генри Клинтон. В Лондоне эту победу отпраздновали пушечным салютом.

В это время Вашингтон готовился к очередной зимовке, которая обещала быть такой же суровой, как позапрошлая. Уже в октябре на армейских складах не было ни одной пары сапог; рубашек, курток и одеял тоже не хватало. Курс континентальной валюты теперь составлял три цента к доллару; Конгресс перестал печатать деньги и переложил обязанность платить армии на штаты. Те стали печатать собственные бумажные деньги, и цены взлетели до небес. «На телегу денег едва ли можно купить телегу провизии», — писал Вашингтон Джону Джею в начале месяца. «Крыса продается по нынешним временам не дешевле чем за 200 фунтов, словно это лошадь», — заявлял он конгрессмену Гаверниру Моррису. Разведка доносила, что, уходя из Филадельфии, британцы захватили с собой бумагу для печатания денег в расчете наводнить страну подделками и вызвать экономический кризис.

Основные силы своих войск Вашингтон отвел на зиму в Морристаун в Нью-Джерси. Снег выпал рано, и солдаты вырубили две тысячи акров леса, чтобы построить городок из тысячи деревянных хижин. 1 декабря в лагерь переселился Вашингтон, обосновавшись в симпатичном трехэтажном доме миссис Феодосии Форд, со ставнями и мансардой, который мог показаться дворцом по сравнению с домиком Поттса в Вэлли-Фордж. Через месяц Марта Вашингтон приехала к мужу (она успела увидеть свою третью внучку, Нелли, и убедиться, что с ребенком и его матерью всё в порядке). Но хозяйка дома отказалась съезжать и занимала две из четырех комнат на первом этаже, а в тесной кухоньке толклись, мешая друг другу, 18 слуг Вашингтона и прислуга миссис Форд. Адъютанты жили в двух комнатах наверху, для работы пришлось соорудить деревянную пристройку.

В середине декабря генерал сообщал Конгрессу, что его армия уже несколько дней сидит без хлеба и, если не принять срочных мер, запросто может разбежаться. Из Нью-Йорка доходили слухи о мятежных настроениях среди голодающих ополченцев, и Вашингтон опасался, что они перекинутся в Нью-Джерси. Голодные и деморализованные солдаты стали бы легкой добычей для Генри Клинтона, двинься он вдруг на Морристаун. Нервы Вашингтона были натянуты до предела; по словам Грина, он ругал всех подряд, и правых, и виноватых.

Второго января 1780 года повалил густой снег и не прекращался четыре дня. Метель намела сугробы в полтора метра высотой, нарушив всякое сообщение с лагерем. Ударил мороз; Нью-Йоркская бухта покрылась достаточно толстым льдом, чтобы по нему можно было переправить пушки. Вашингтон загорелся идеей устроить неожиданное нападение на британский гарнизон на острове Статен: лорд Стерлинг с двумя с половиной тысячами солдат перейдет по льду в Нью-Йорк, отобьет обоз и пригонит овец и скот. Эта идея настолько захватила генерала, что он даже стал бояться оттепели, которая могла порушить его планы. Однако британцев кто-то о них известил, эффект неожиданности был утрачен, и от затеи пришлось отказаться. У солдат, назначенных для рейда, отобрали шапки и рукавицы.

Пока же им приходилось «воевать» с местным населением, не желавшим отдавать свое добро за «бумажки». Не проходило ночи, чтобы солдаты не отправлялись на грабеж. Строгость не помогала; Вашингтон был вынужден признать свое бессилие перед мародерством, бесчестящим его армию.

Под завывания пурги Вашингтон строчил тревожные письма в Конгресс: «Многие уже четыре-пять дней не видели мяса, запасы хлеба на исходе». Голодные люди грызли древесную кору, варили башмаки, убивали домашних собак. По выражению Вашингтона, его солдаты ели то же, что и лошади, за исключением сена. Квартирмейстер Грин между тем возмущался, что «страна, в которой всего в изобилии, допускает, чтобы армия, используемая для защиты всего самого дорогого и ценного, погибала от нехватки пищи». Ситуацию исправить не удавалось даже реквизициями.

Нужно было найти виноватого; в Филадельфии поползли слухи о том, что Роберт Моррис наживается на торговле мукой, тогда как американские солдаты голодают. Морриса — того самого банкира, который временами фактически содержал Континентальную армию, — обвинили в растрате государственных средств. На суде его оправдали за отсутствием состава преступления. Надо ли говорить, что Вашингтон ни минуты не сомневался в его невиновности?