Через три дня четыре тысячи британцев и гессенцев темной ночью, под проливным дождем, пересекли Гудзон и высадились выше по течению, над фортом Ли. Возглавляемые Корнуоллисом, они вскарабкались по почти вертикальной тропе на отвесный берег, густо поросший лесом, и двинулись к форту. Один местный фермер успел предупредить американцев об атаке; Вашингтон примчался туда и сам отдал приказ: покинуть форт немедленно! Всё пришлось бросить: ружья, обоз, сотни палаток, даже завтрак, варившийся на костре. К приходу англичан форт был пуст, только в погребе с запасами рома валялась дюжина мертвецки пьяных солдат.

Вашингтон с остатками армии спешно отступал через реку Хакенсак в Нью-Джерси.

После дождей дорога превратилась в топкое месиво жидкой грязи. Замерзшие, голодные, оборванные люди с ногами, обмотанными тряпками, оскальзывались, падали, поднимались и брели дальше. В хвосте колонны верхом ехал Вашингтон. Он был ближе всех к врагу, и это производило на людей сильное впечатление. Он только что потерял почти треть своей армии, но его лицо было по-прежнему невозмутимым; он являл собой аллегорию достоинства.

Однако в письме генералу Ли от его невозмутимости не осталось и следа: люди сломлены и обескуражены; он не сможет дать отпор неприятелю и просит Ли как можно скорее прийти к нему на помощь, пока еще не поздно. Просит — не приказывает.

Генерал продиктовал это письмо Джозефу Риду, велев немедленно отправить с нарочным. К посланию Вашингтона Рид тайком приложил свое: «Не подумайте, что я льщу или восхваляю Вас в ущерб другому, но, признаюсь, я думаю, что лишь благодаря Вам наша армия и свобода Америки, от нее зависящая, еще не вполне потеряны… Вы обладаете решимостью — качеством, которого часто не хватает иным достойным умам… О, генерал! Нерешительный ум — одно из величайших несчастий, какие только могут обрушиться на армию. Как часто я сожалел об этом за время нынешней кампании…»

Однако именно теперь Вашингтон был собран и полон решимости не сдаваться. Под его началом оставалось не более трех с половиной тысяч солдат вместо былых двадцати тысяч, а через две недели у двух тысяч истечет срок контракта и они будут вольны уйти. Штаты могли бы прислать пополнение, но они предпочитали держать ополчение дома, тем более что война, судя по всему, близится к концу. Но Вашингтон так не думал. Америка большая. Если надо — отступим в Западную Пенсильванию. На это Рид возразил: если Восточную Пенсильванию придется сдать, то и остальную не удержим. Вашингтон провел рукой по своей шее, словно ему жал воротник: «Моя шея не считает, что создана для виселицы». Отступим в горы, в Западную Виргинию, будем вести партизанскую войну. Если уж совсем туго придется — уйдем за Аллеганские горы. Но не сдадимся.

Он всё-таки оставался полковником Вашингтоном. Планировать генеральные сражения, держать в голове тонкости многоходовых операций, координировать действия разных родов войск — это не для него. А вот сжать кулак и нанести удар — это ему понятно.

Но для удара нужна сила. Вашингтон послал Рида в Берлингтон к губернатору Нью-Джерси Уильяму Ливингстону, а Миффлина — в Филадельфию, дав им одно задание: сделать всё возможное, чтобы как можно быстрее было прислано подкрепление. Первое донесение от Миффлина обескуражило: его земляки «сонно дремлют в тени мира, наслаждаясь радостями торговли». От Рида же вообще не было вестей.

Двадцать второго ноября армия добралась до Ньюарка. Лил сильный дождь, не прекратившийся ни ночью, ни на следующий день. Солдаты, промокшие до костей, дрожали от холода. Ныли старые раны, нестерпимо горели новые. Зубы выбивали дробь. «В такие времена и испытываются души людей. Летние солдаты и патриоты погожих дней уклонятся во время невзгод от службы своей стране; но те, кто служат ей сейчас, заслуживают любви и благодарности мужчин и женщин», — писал, притулившись у костра и используя вместо стола мокрый барабан, Томас Пейн. Автор знаменитого памфлета поступил добровольцем в штаб Грина в качестве гражданского помощника и теперь отступал вместе с армией. Грин называл его «Здравый смысл».

Пока на суше дела шли всё хуже и хуже, американские каперы успешно нападали на британские суда вблизи Новой Англии. Адмирал Хоу приказал Генри Клинтону отправляться с шестью тысячами солдат в Род-Айленд, чтобы захватить Ньюпорт и обеспечить для его кораблей безопасный рейд, свободный ото льда. Клинтон возражал против этого плана. Род-Айленд подождет; сейчас самое время, пока не лег снег, подняться по реке Делавэр и грянуть прямо на Филадельфию, разогнать этот Конгресс и «уладить все наши дела». Мятеж будет продолжаться, пока у Вашингтона есть армия; надо покончить с ней раз и навсегда. Но Хоу полагал более разумным постепенно «зачищать» территорию от мятежников, и тогда американский народ разочаруется в своих лидерах и перестанет верить в химеры. А еще он хотел услать Клинтона куда-нибудь подальше.

Ньюпорт был взят без боя: местное ополчение даже не подумало оказать сопротивление, а населявшие город квакеры были счастливы мирно жить под покровительством британцев. То есть эта победа не имела никакого смысла. А на место Клинтона Хоу назначил Корнуоллиса, приказав ему преследовать мятежников до Нью-Брансуика в 50 милях от Ньюарка, на реке Раритан, а там остановиться и ждать указаний.

Двадцать пятого ноября, когда ливень перешел в моросящий дождик, десять тысяч солдат Корнуоллиса выступили в поход, чтобы «поймать Вашингтона, как лису в мешок». Но по раскисшим дорогам британские войска, отягощенные обозом и артиллерией, продвигались еще медленнее, чем американцы. На путь до Ньюарка у них ушло три дня. Вашингтон уже отошел к Нью-Брансуику.

Наконец-то пришла весточка от генерала Ли: он всё еще в Ньюкасле, погода плохая, его люди голы и босы, он никуда не пойдет. Зато неустрашимый лорд Стерлинг привел в Нью-Брансуик целую тысячу солдат. Они тоже были голы и босы, причем в буквальном смысле, а до истечения срока контракта оставалось два дня…

Тридцатого ноября нарочный привез запечатанное письмо от генерала Ли Джозефу Риду. От Рида по-прежнему не было вестей, и Вашингтон счел возможным распечатать письмо: вдруг Ли всё-таки идет на помощь?

«Я получил Ваше любезное и лестное письмо, — читал Вашингтон. — Как и Вы, я горько сожалею о роковой нерешимости, которая на войне — гораздо худший порок, нежели глупость или даже недостаток храбрости. Случайность может обратить грубую ошибку к выгоде, но даже самых лучших людей будут вечно преследовать поражения и неудачи, если над ними довлеет проклятие нерешимости».

Затем Ли объяснял, почему он не собирается идти в Нью-Джерси, как о том просит Вашингтон.

Джордж вновь и вновь перечитывал первый абзац. «Проклятие нерешимости» — это конечно же о нем. Значит, Рид порицает его за это? Почему же он не бросил упрек ему прямо в лицо, а ведет переписку за его спиной, с человеком, которого, судя по всему, ставит много выше его? А он-то был с Ридом так откровенен!

Когда немного стихла душевная боль от неожиданной раны и унялась невольная дрожь в руках, Вашингтон снова запечатал письмо и отослал Риду, сопроводив пояснительной запиской: «Прилагаемое письмо было доставлено мне с нарочным… Я вскрыл его, не подозревая, что это частное письмо. Это чистая правда, и она служит мне извинением за то, что я ознакомился с содержанием письма, без задней мысли или специального намерения». Далее он благодарил Рида за «труды и хлопоты» и желал ему успеха.

Новости из Нью-Джерси поступали самые неутешительные, и в Филадельфии начиналась паника. Большинство членов Конгресса были больны или разъехались; Томас Джефферсон еще в сентябре вернулся в Виргинию, Джон Адамс был в Брейнтри, в Массачусетсе, а Бенджамин Франклин — во Франции; временами не удавалось собрать кворум. Но даже если кворум был, никаких решений делегаты не принимали. Многие винили во всех несчастьях Вашингтона, не оправдавшего доверие. Уильям Хупер из Северной Каролины был с ними не согласен: «О, как я сочувствую Вашингтону, этому лучшему из людей! Трудности, с которыми он столкнулся, просто невозможно описать, но тот, кто несчастлив, не прав, и существуют злодеи, готовые заклеймить его позором. У многих здесь вытянутые физиономии».