В это время мятеж в Пенсильвании ширился. На капитана Уильяма Фолкнера, позволившего Джону Невиллу разместить в своем доме контору, напала толпа, грозя вывалять его в смоле и перьях и поджечь его дом, если он будет заниматься укрывательством налоговиков. Кое-кто из предводителей мятежников, вообразив себя Робеспьером, призывал создать Комитет общественного спасения и строить гильотины. Это всё работа Женэ, возмущался Вашингтон; «я считаю этот мятеж первым значительным достижением Демократических обществ», — писал он 26 августа губернатору Виргинии Генри Ли.

Между тем во Франции Робеспьера уже свергли: переворот 9 термидора (27 июля) положил конец кровавому террору. Одними из последних жертв стали граф д’Эстен, казненный 28 апреля (на эшафоте он сказал: «Отошлите мою голову англичанам, они вам хорошо заплатят»), и семья Адриенны де Лафайет: ее бабушка, мать и сестра в мае сложили головы на гильотине. Жену героя американской революции, за которую заступился Моррис, казнить не решились.

Сам же герой томился в тюрьме. Вашингтон лично написал прусскому королю письмо с просьбой выпустить Лафайета на свободу. Давление Англии было слишком велико, король не мог удовлетворить эту просьбу, однако существенно облегчил положение узника: ему разрешили чтение книг, прогулки, стали лучше кормить. Но, увы, эти послабления продолжались недолго: под нажимом Питта Лафайета перевели в грязную, кишащую паразитами камеру в Ольмюце и надели на него кандалы. Американский студент Фрэнсис Хьюджер, изучавший в Германии медицину, и немецкий врач Эрих Больман попытались устроить ему побег, но попытка провалилась, и они оба сами оказались в той же тюрьме на целых восемь месяцев. Новый американский посол Джеймс Монро добивался освобождения Адриенны де Лафайет. Его жена Элизабет, прозванная в Париже «прекрасной американкой», демонстративно отправилась в тюрьму в красивом открытом экипаже и в своем самом нарядном платье, чтобы увидеться с Адриенной, и заключила ее в объятия.

Вашингтон же вновь облачился в военный мундир. 25 сентября он издал последнее предупреждение мятежникам, которые отвергли «предложения о прошении» и поэтому превратились в его глазах в «изменническую оппозицию». Гамильтон уже давно говорил, что хватит с ними миндальничать. Они вдвоем отправились в карете (спина всё еще болела) в Карлайл в штате Пенсильвания, где стояли лагерем милиционные войска. Марта была вне себя от тревоги. «Одному Богу известно, когда он вернется. Я осталась совсем одна с детьми на руках», — писала она Фанни.

В свои 62 года Вашингтон стал первым (и единственным) президентом США, возглавившим войска, готовые к бою. Полтора месяца прошло, но Нокс так и не вернулся; от этого на душе был горький осадок.

В Карлайле войска выстроились вдоль дороги — всем хотелось увидеть президента. Вашингтон знал, что им нужен харизматический лидер на коне, а не старик в карете, и в очередной раз сделал над собой усилие. Объезжая лагерь, он снял шляпу и учтиво раскланивался с солдатами, стоявшими возле своих палаток. При его появлении воцарилась торжественная тишина: все почувствовали важность момента. Президент выглядел суровым и отстраненным; Гамильтон — энергичным, учтивым и искренним.

В начале октября Нокс примчался в Филадельфию и послал Вашингтону письмо с извинениями за опоздание и просьбой разрешить ему приехать в Карлайл, однако получил короткий ответ: «Мне было бы приятно иметь Вас рядом с собой в этой поездке и связанные с этим преимущества, если бы это было возможно благодаря Вашему возвращению вовремя. Теперь уже поздно».

Во избежание кровопролития в Карлайл для переговоров прибыли два представителя бунтовщиков: конгрессмен Уильям Финдли, стойкий противник правительственной политики, и Дэвид Редик, бывший член исполкома Пенсильвании, оба уроженцы Ирландии. По дороге они успели пообщаться с местным населением, которое опасалось неуправляемых правительственных сил, способных разорить западные земли. Делегаты оказались реалистами: уж лучше платить налог.

Вашингтон принял их довольно любезно, но потребовал «неопровержимых доказательств полнейшей покорности», иначе армия двинется дальше на запад. Если же кто вздумает стрелять в солдат, за последствия он не отвечает.

Он снова находился в своей стихии, даже боли в спине чудесным образом прекратились. Нужно было преподать урок мятежникам, и армия продвигалась дальше. В Бедфорде Вашингтон вновь устроил смотр войскам и остался доволен. Солдаты глядели на него ласково, как на старого доброго отца. Он предупредил их, чтобы не причиняли бунтовщикам никакого вреда: их будут судить гражданские суды, а не военные трибуналы. Разработав с Гамильтоном и Генри Ли план продвижения войск двумя колоннами к Питсбургу, президент отправился обратно в Филадельфию, оставив Гамильтона за старшего.

Зарядили дожди, дороги раскисли, и в столицу он добирался целую неделю. Как раз подошло время сессии Конгресса. 19 ноября Вашингтон выступил со своим шестым ежегодным посланием, обосновав свое поведение в Западной Пенсильвании и обратив внимание законодателей на «определенные самопровозглашенные общества», «рожденные в грехе», «нечистые порождения Женэ» и якобинцев, представляющие угрозу для правительства. Сенат был благодарен президенту за предупреждение, но в палате представителей Джеймс Мэдисон забил тревогу по поводу притеснения политических клубов: политическая цензура извращает принцип республиканского правления. В частном письме Джефферсону он даже назвал это величайшей политической ошибкой Вашингтона. Джефферсон же усмотрел в президентском послании открытые нападки на свободу слова, проявление деспотизма.

Тем временем мятеж постепенно выдохся. Арестовано было около 150 человек; двух вожаков судили и приговорили к смерти, но Вашингтон, воспользовавшись своим конституционным правом, помиловал их.

В ноябре Томаса Пейна выпустили из тюрьмы: Джеймс Монро доказал французскому правительству, что тот является гражданином США. Однако Пейн затаил злобу на Вашингтона, считая его виновным в своем заточении; она лишь ждала своего часа, чтобы прорваться наружу.

Первого декабря в Филадельфию вернулся Гамильтон и в тот же день сообщил Вашингтону, что намерен оставить свой пост в конце января: в его отсутствие у жены случился выкидыш, он опасается за ее здоровье и должен быть рядом с семьей. Вашингтон не мог его удерживать и наметил заменить его Оливером Уолкоттом из Коннектикута, какое-то время служившим аудитором министерства финансов.

Незадолго до Рождества сенатор Пирс Батлер пожаловался президенту на злоупотребления, допущенные при строительстве американского флота. Вашингтон переслал это письмо Ноксу с припиской: немедленно провести расследование и доложить. Нокс умел читать между строк; 28 декабря он подал прошение об отставке, ссылаясь на те же причины — нездоровье жены и растущее семейство. Заканчивалось письмо душевно: «Как бы ни обернулась моя жизнь, я всегда буду помнить о Вашем доверии и доброте со всем пылом и чистотой привязанности, на какие только способно благодарное сердце». Вашингтон принял его отставку без возражений. В преемники Ноксу он назначил главного почтмейстера Тимоти Пикеринга, радикального федералиста. Он старался окружить себя единомышленниками и абсолютно лояльными людьми, ему надоели открытые стычки и подковерная возня. Если бы он сам мог уйти в отставку!

В январе 1795 года Адриенну де Лафайет наконец-то выпустили из тюрьмы. Она поселилась у четы Монро, принявшейся ее выхаживать: на бедную женщину было страшно смотреть. Едва поправив здоровье, Адриенна разыскала дочерей Виржинию и Анастасию и получила разрешение выехать вместе с ними в Америку. Но на самом деле все трое отправились в Гамбург. Там американский консул Джон Париш выдал маркизе американский паспорт на имя госпожи Мотье из Хартфорда, штат Коннектикут. (В свое время Лафайет стал почетным гражданином этого города под именем Мотье.)

Америку сейчас занимало другое: к февралю по Филадельфии распространились слухи о том, что Джон Джей заключил договор с Англией и вскоре вернется на родину. Членам Конгресса предстояло разъехаться на летние каникулы, и 3 марта Вашингтон известил законодателей, что соберет специальную сессию 8 июня для обсуждения договора, текст которого к тому времени, несомненно, будет получен. В самом деле, текст оказался на его столе уже четыре дня спустя. Вашингтон прочел — и оторопел.