Едва он вернулся, как на бедре вновь образовалась опухоль — на том самом месте, где ее уже удаляли два года назад. На сей раз с операцией не стали затягивать, и через месяц президент объявил, что совсем здоров.
Четвертого июля, в День независимости, казначейство начало продажу акций нового Банка Соединенных Штатов. Потенциальные инвесторы наводнили здание министерства, к клеркам выстроились длинные очереди. Акции стоили по 400 долларов, но чтобы привлечь мелких инвесторов, Гамильтон разрешил покупать их в рассрочку; за первоначальный взнос в 25 долларов выдавался сертификат на владение акцией. Спрос оказался так велик, что все акции были распроданы за какой-нибудь час. Это «беспримерное доказательство обеспеченности наших соотечественников и их доверия к действиям правительства», ликовал Вашингтон в письме Дэвиду Хамфрису от 20 июля.
В две недели сертификаты сильно подскочили в цене и превратились в объект безудержной спекуляции. К 11 августа они продавались уже по 300 долларов; цены на правительственные облигации тоже достигли немыслимых высот. Филадельфию, Нью-Йорк и Бостон охватило настоящее безумие: лавки закрывались, купцы и ремесленники перекупали друг у друга ценные бумаги. Мэдисон ужасался этому «разбою среди бела дня»; Джефферсон прямо заявил Вашингтону, что лучше бы использовать эти суммы для чего-нибудь полезного, а не для азартных игр. Наконец, спекулянты наводнили сертификатами рынок, цены на них упали, мыльный пузырь лопнул. Гамильтону, однако, удалось стабилизировать ситуацию, выкупив правительственные облигации.
АРБИТР
«Человек, явившийся, как я, в Соединенные Штаты, исполненный восторга перед народами древности, Катон, повсюду ищущий суровость нравов первых римлян, был бы возмущен до глубины души, обнаружив повсюду роскошь экипажей, пустоту разговоров, неравенство состояний, безнравственность банков и игорных домов, шум бальных зал и театров. В Филадельфии мне казалось, будто я в Ливерпуле или Бристоле», — вспоминал о своей поездке в США во второй половине 1791 года Рене де Шатобриан в «Замогильных записках».
«Когда я прибыл в Филадельфию, генерала Вашингтона там не было; мне пришлось прождать его дней восемь. Я увидел его карету, которую влекли четыре резвых коня, мчавшихся во весь опор. По моим тогдашним представлениям, Вашингтон непременно был Цинциннатом; Цинциннат в карете слегка не вязался с моей республикой 296 года от основания Рима. Мог ли диктатор Вашингтон быть кем-то иным, нежели землепашцем, погоняющим своих волов, идя за плугом? Но когда я явился к нему с рекомендательным письмом, то столкнулся с простотой старого римлянина.
Небольшой дом, похожий на соседние, был дворцом президента Соединенных Штатов: никакой охраны, даже слуг. Я постучал; мне открыла молодая служанка. Я спросил, у себя ли генерал; она ответила, что у себя. Я сказал, что у меня к нему письмо. Служанка спросила мое имя, трудное для произнесения на английском языке, и не смогла его запомнить. Тогда она просто сказала: „Walk in, sir“ — „Взойдите, сударь“, — и пошла впереди меня по узкому коридору, какие служат вестибюлем в английских домах; ввела меня в приемную и просила ожидать генерала. <…>
Через несколько минут вошел генерал: высокого роста, с видом спокойным и более холодным, нежели благородным, он похож на свои гравюрные изображения. Я молча подал ему письмо; он распечатал его, пробежал до подписи и прочел ее вслух с восклицанием: „Полковник Арман!“ Так подписался маркиз де ла Руэри.
Мы уселись. Я худо-бедно растолковал ему цель своей поездки. Он отвечал односложно, английскими и французскими словами, и слушал меня несколько удивленно; я это заметил и сказал ему довольно живо: „Не столь тяжело открыть северо-западный пролив, как создать такой народ, какой создали вы“. „Well, well, young man! (Прекрасно, прекрасно, молодой человек!)“ — воскликнул он, протягивая мне руку. Он пригласил меня обедать на завтрашний день, и мы расстались.
Я не преминул воспользоваться приглашением. Гостей было пятеро или шестеро. Разговор зашел о французской революции. Генерал показал нам ключ от Бастилии. Я уже заметил, что эти ключи были довольно глупыми игрушками, которые были тогда в ходу. Сведущие в слесарном деле люди могли бы три года спустя прислать президенту Соединенных Штатов засов от тюрьмы монарха, подарившего свободу Франции и Америке. Если бы Вашингтон видел победителей Бастилии в парижских сточных канавах, он бы не так дорожил своей реликвией. <…>
Я покинул хозяина в десять часов вечера и больше никогда его не видал; он уехал на следующий день, а я продолжил свое путешествие.
Такова была моя встреча с солдатом-гражданином, освободителем целого мира».
Аристократ Шатобриан не одобрял французскую революцию, поскольку был свидетелем ее жестокостей. Вашингтон о них слышал, но поначалу не хотел верить; в августе 1790 года в письме к Рошамбо он говорил, что считает эту информацию происками британской пропаганды: американских патриотов тоже выставляли кровожадными дикарями. Однако раскрученный маховик террора смел с постамента и его французских друзей, принявших революцию. После неудачного бегства из Парижа королевской семьи в июне 1791 года Дантон обвинил в подготовке этой акции Лафайета (хотя тот взял короля и королеву под стражу), а в прессе печатали гнусные карикатуры, изображая главу Национальной гвардии в непристойных позах с Марией Антуанеттой. Вашингтон тревожился о нем; «…шумная чернь больших городов страшна», — писал он другу 28 июля. В октябре Лафайет вышел в отставку и удалился в свой родовой замок Шаваньяк. 66-летнего Рошамбо в 1791 году сделали маршалом Франции и командующим Северной армией, но сняли уже на следующий год. Друзья предупредили его о том, что он внесен в черный список «слуг Луи Капета», и побуждали бежать в Кобленц. Рошамбо отказался, уверенный в том, что освободителя Америки революционеры не тронут. Его обобрали до нитки, осыпали унижениями, а потом арестовали.
Вашингтон всё больше склонялся к заключению торгового соглашения с Британией. Осенью 1791 года в Америку прибыл посол Георга III Джордж Хаммонд с секретарем Эдвардом Торнтоном. Они тотчас почувствовали «дружеское расположение» со стороны министра финансов и «сильную ненависть» госсекретаря.
В политической жизни США четко обозначились две партии. Сторонники Гамильтона, в основном северяне, называли себя федералистами — опорой Конституции и национального единства, они ратовали за сильную центральную власть. Те, кто поддерживал Джефферсона, по большей части южане, называли себя республиканцами, считая, что только они способны противостоять установлению монархии; они проповедовали ограничение центральной власти и верили в мудрость народа. Кабинет раскололся надвое: Нокс симпатизировал Гамильтону, Рэндольф — Джефферсону. Вашингтон старался оставаться вне партий, однако чаще принимал сторону Нокса и Гамильтона. Джефферсон не сомневался в его патриотизме и порядочности и объяснял его поддержку Гамильтона доверчивостью и некомпетентностью.
Вашингтону вновь приходилось заниматься не только государственными, но и частными делами: в октябре, пока Конгресс был на каникулах, он на месяц уехал в Маунт-Вернон. Здоровье Джорджа Огастина сильно ухудшилось, ему даже пришлось поехать в Беркли лечиться водами. И вообще управляющий из него был неважный, он даже не умел ездить верхом. Вашингтон временно заменил его другим племянником — Робертом Льюисом.
В сентябре комиссия из трех человек, назначенная президентом для курирования строительства новой столицы, решила назвать ее Вашингтоном, а федеральный округ — Колумбией. Первый земельный аукцион в Джорджтауне прошел 17 октября под надзором Джефферсона и Мэдисона. Ланфан, не желая терпеть над собой начальства, проявил строптивость — отказался показать свой план, опасаясь, что на земли, удаленные от правительственных зданий, не найдется покупателей. Продажа участков шла вяло. Вашингтон велел Ланфану привезти план в Филадельфию, чтобы представить его вместе с ежегодным посланием к Конгрессу, но тот не подчинился. Наконец, последней каплей, переполнившей чашу терпения, стало распоряжение упрямого архитектора снести дом, построенный одним из членов комиссии, поскольку он оказался посреди намеченного им проспекта. А Ланфан невозмутимо потребовал передать руководство строительством ему одному и выделить миллион долларов на расходы и тысячу человек для работ. Вашингтон тайком подослал к нему дипломатичного Тобайаса Лира, чтобы урезонить зарвавшегося француза, но тот стоял на своем. В конце февраля Джефферсон расторгнул его контракт.
