В вопросе о предоставлении бумаг победа осталась за Вашингтоном, но республиканцы начали кампанию за то, чтобы деньги на реализацию договора не были выделены. Мэдисон отдавал политической борьбе в буквальном смысле все силы: по замечанию Джона Адамса, он был до смерти встревожен, бледен, изнурен, сильно осунулся. Голосование по новому закону состоялось 30 апреля 1796 года; федералисты одержали верх с небольшим перевесом (51 голос против 48). Сраженный неудачей Мэдисон подумывал об отставке. Вашингтон испытал одновременно огромное облегчение и еле прикрытый гнев, направленный на Мэдисона, «доведшего Конституцию до края пропасти», перестал с ним общаться и больше никогда не приглашал в Маунт-Вернон. Джефферсон приписывал победу федералистов исключительно авторитету Вашингтона и в письме Мэдисону цитировал «Катона»: «Будь прокляты его добродетели, они погубили его страну».
В это время Джеймс Монро в Париже уверял своих французских друзей, что Конгресс никогда не одобрит «договор Джея», что подавляющее большинство американцев горит желанием поддержать Францию в ее войне с Англией, что американское правительство предоставит Франции заем в пять миллионов долларов на военные расходы… Когда все эти заверения не оправдались, Монро, сгорая со стыда, просил французское правительство не обращать внимания на послания американского президента, ставшего рупором аристократов-англоманов, которого американский народ очень скоро лишит его полномочий. Он не возражал против захвата французскими корсарами американских судов, и когда первым «призом» стало торговое судно под названием «Маунт-Вернон», Монро решил, что Бог есть.
В мае Вашингтоны решили съездить в свое имение, ведь скоро они вернутся туда навсегда. Эта перспектива приводила в восторг Марту — но не ее любимую служанку Уну Джадж. Двадцатилетняя мулатка (дочь свободного рабочего и негритянки) пользовалась в Филадельфии довольно большой свободой, но мечтала освободиться окончательно. Ее не устраивало положение рабыни, пусть даже и любимицы госпожи. Марта же не могла без нее обойтись. Правда, однажды она объявила Уне, что передаст ее своей внучке Элизабет (в качестве свадебного подарка). Уна побледнела и сказала, что ни за что не станет ее рабыней. Марту умилила такая преданность; ей и в голову не могло прийти, что девушка, которая ни в чем не нуждается, может пожертвовать всеми благами ради одного — свободы. А чтобы обрести свободу, надо было остаться на Севере.
Воспользовавшись предотъездной суетой, Уна собрала свои пожитки и, пока хозяева ужинали, выскользнула из дома и укрылась в негритянском квартале. Когда ее исчезновение обнаружилось, Вашингтоны решили, что Уну, верно, соблазнил какой-то негодяй. Хозяин отдал распоряжение о начале розысков и уехал в Маунт-Вернон.
Теперь уже никто не смог бы уговорить Вашингтона остаться еще на один срок: он решился бы на это лишь в случае новой войны. Он извлек из потайного ящика прощальное послание, заготовленное для него Мэдисоном еще в 1792 году, и отослал Гамильтону с просьбой подредактировать текст, внеся необходимые изменения, или написать заново.
Гамильтон отнесся к поручению очень ответственно. Он понимал, что предстоит создать исторический документ — на века, для грядущих поколений, а потому следует возвыситься над частностями и по возможности прозреть будущее. Он решительно вымарал собственноручные поправки Вашингтона к тексту Мэдисона, в частности о газетах, извращавших его политику, а также заявление: «Если моя страна не получила никаких выгод от моей службы, то и мое состояние в материальном плане не возросло благодаря моей стране». Никаких мелких обид! Вашингтон хотел вставить абзац о создании в новой столице национального университета, но Гамильтон отверг и это: надо писать о вечном.
Вашингтон тревожился: время идет, скоро новые выборы, а он еще официально не заявил о своем уходе. Он установил Гамильтону четкий срок: прощальное послание должно быть опубликовано не позже октября.
В это время Уна Джадж, месяц скрывавшаяся в Филадельфии, пробралась на корабль «Нэнси» с преимущественно негритянским экипажем и отплыла в Портсмут, штат Нью-Хэмпшир. Там ее случайно увидела Элизабет Лэнгдон, подруга Нелли Кастис. Барышня обрадовалась, решив, что Вашингтоны приехали в Портсмут (как бы им удалось сделать это незаметно?). Каково же было ее удивление, когда Уна прямо заявила ей, что сбежала. В ответ на все увещевания она сказала, что не могла оставаться у Вашингтонов, не давших ей никакого образования, а она хочет научиться читать и писать.
Лэнгдон сообщила о неожиданной встрече Вашингтонам. Марта стала настойчиво просить Джорджа, чтобы тот задействовал «административный ресурс» (в конце концов, имеем же мы на это право!), чтобы изловить и вернуть неблагодарную мулатку. Вашингтон написал тайное письмо министру финансов Уолкотту, в подчинении которого находилась таможенная служба, и попросил, с множеством извинений за доставленное беспокойство, приказать портсмутским агентам схватить Уну и отправить морем в Филадельфию или Александрию. Уна была собственностью Кастисов, и если бы она пропала, Вашингтону пришлось бы возмещать убыток.
Но всё это были мелкие неприятности по сравнению с теми, что доставляла ему пресса. Однажды Вашингтон в сердцах швырнул на пол газету, в которой его порицали за то, что он рабовладелец. Можно подумать, что их распрекрасный Джефферсон не имеет рабов! Бенджамин Франклин Бэйч, ведший в своей «Авроре» яростную кампанию против договора с Британией, докатился до перепечатывания английских пасквилей времен войны, утверждая, что Вашингтон получал взятки от противника и был двойным агентом британской короны. В начале июля 1796 года Джефферсон отправил Вашингтону письмо, в котором отрицал, что является источником конфиденциальной информации для «Авроры». В ответном письме Вашингтон, не сдерживаясь, высказал Джефферсону всё, что думал о его лицемерии. Адамсу тоже доставалось, но если его жена Абигейл только смеялась над злобными измышлениями журналистов, Марте Вашингтон было не до смеха. Дошло до того, что республиканцы перестали после обеда поднимать тост за здоровье президента.
Между тем договор начинал действовать: британцы освободили форты на юго-западе, и в стране Огайо возникли новые поселения: Кливленд, Дейтон, Янгстаун. Но теперь возникли слухи, что Франция снарядила флот для перехватывания американских судов, направляющихся в Британию. В «Авроре» опубликовали письмо без подписи — «От одного джентльмена из Парижа его другу в Сити»; Уолкотту и Пикерингу удалось раздобыть оригинал, и Вашингтон понял, кто его автор. В июле 1796 года он отозвал Монро из Парижа и заменил его Чарлзом Котсуортом Пинкни. Монро смертельно обиделся и, вернувшись в Филадельфию, опубликовал 473-страничный опус «Взгляд на поведение исполнительной власти в иностранных делах Соединенных Штатов». Джефферсон, дававший ему ценные советы, остался доволен. Вашингтон же исписал поля шестидесяти шести страниц сардоническими пометками: «Какое самодовольство!», «Полнейшее безумие!», «Смешно и нелепо».
Даже не думая отвечать на эти писания, Вашингтон предпочел иметь дело с более вменяемыми людьми — индейцами. 29 июля вышло президентское «Обращение к племени чероки», в котором он пытался наметить путь к гармоничному сосуществованию коренного и белого населения Америки. Противиться экспансии белых поселенцев сродни самоубийству; остается отказаться от охоты и собирательства и перейти к земледелию по европейскому образцу: разводить скот, пахать землю, учить женщин прясть и ткать. В качестве примера для подражания он приводил Маунт-Вернон: «Возлюбленные чероки, я сам собираюсь заняться тем, что советую вам. Пройдет несколько лун, и я оставлю большой город и удалюсь на свою ферму. Там я стану трудиться для приумножения своего скота, овец и прочих полезных животных, выращивать кукурузу, пшеницу и другие злаки, заставлять женщин прясть и ткать».
Тем временем предвыборная кампания уже началась. Предполагалось, что главными кандидатами от федералистов будут Джон Адамс и Томас Пинкни, а республиканцы выставят Джефферсона и Аарона Бэрра. Как тогда было принято, Адамс сидел у себя дома в Куинси, чтобы не вмешиваться в эту «глупую и злую игру», а кампанию вели партии. Многие федералисты предпочли бы видеть своим кандидатом Гамильтона, но тот был реалистом и понимал, что у него нет шансов выиграть выборы. Впрочем, шансы Адамса тоже были невелики: «его пухлости» (так его называли в кулуарах) недоставало популярности Вашингтона, к тому же он был слишком тщеславен, мнителен, непредсказуем и упрям.
