Все эти отчеты с концертов, где в маленьком помещении нельзя развернуться, а пиво в баре начинает заканчиваться после первого часа выступления, можно свести к одному: «Концерт был отстойный, группа стремительно деградирует, но я обязательно пойду на следующий концерт».

После концерта мы немного погуляли по Старому Арбату, поужинали в каком-то недорогом, стилизованном под американскую забегаловку ресторанчике, а затем она посмотрела на меня своим пронзительными, темно-карими глазами и сказала: «Ну, поехали к тебе?» Я кивнул.

Перед дверью в мою квартиру случилось что-то совсем уж странное. Ксюша стояла и не решалась войти. Словно опомнившись и решив: «А что я вообще здесь делаю, зачем я иду в квартиру к совершенно незнакомому молодому человеку?»

— Ну, что же ты? Проходи, будь моим гостем.

— Ты разрешаешь мне войти? — спросила она совершенно серьезно.

— Конечно, по-твоему, зачем же еще я пригласил тебя?

— Вот теперь мне можно войти. — Она повернулась ко мне, и чуть заметная улыбка тронула ее губы.

Но, переступая порог, она как-то внутренне напряглась. Будто бы ожидая удара от какой-то невидимой силы.

— Не ожидала, что у тебя квартира освященная, — сказала она, снимая свои изящные высокие сапожки.

— Откуда ты знаешь? — вздрогнув, спросил я.

— У тебя крестик деревянный висит над дверью. Такие обычно батюшки вешают, когда квартиру освещают. Вернее вешали, сейчас обычно просто стикер с крестом.

— А почему бы и не освятить? — пожал плечами я. — Это старинный обычай.

— А ты это только как обычай воспринимаешь? — Она с искренним удивлением посмотрела на меня.

— Нет, — серьезно ответил я. — Я думаю, что это имеет силу.

— Правильно думаешь, — ответила она. — Ты мне сделаешь горячий кофе? Я что-то замерзла.

— Сделаю.

Мы устроились в моей комнате и стали пить горячий кофе. Я тоже порядком промерз. Все-таки весна еще окончательно не вступила в свои права. Мы продолжили разговор о религии.

— Значит, в силу обрядов ты веришь? — спросила она.

— Верю, — ответил я. — Только не особо придерживаюсь их.

— Напрасно. — Она улыбнулась.

— Послушаешь тебя, так ты прямо за церковь. Не похоже это на девушку двадцати трех лет.

— Почему же? Ты что, считаешь, что в церковь ходят исключительно девушки в платочках и юбках до пят, стыдливо опускающие глаза, когда в метро им улыбается молодой человек.

— Нет.

— Но ведь тебе трудно было бы представить меня стоящей в церкви на службе. Ведь так?

— Да. Даже если ты будешь по-другому одета.

— Тебя не обманешь, маг и рыцарь. — Она улыбнулась.

А я лишь рассмеялся в ответ. Рассмеялся скорее чтобы снять излишнее напряжение. Что-то меня начинали раздражать эти разговоры.

— Ты прав, в церковь я не пойду.

— Сейчас у молодежи две крайности по поводу религии. Либо соблюдаем все обряды и спорим на форумах до хрипоты о христианстве, либо ничего не соблюдаем и на тех же форумах кричим, что вера в Бога — это одно, а религия — это опиум для народа, священники наживаются на вере, а Господь учил бедности.

— Ну, ты знаешь, насчет веры и религии можно спорить бесконечно. Одно могу тебе сказать — не было бы религии, не было бы христианства, и Христос так и остался бы безумным учителем, которого распяли по доносу первосвященников.

— В том-то все и дело, — ответил я, — что если бы за христианством не было реальной силы, реальных чудес, знамений, правды наконец, то оно бы не покорило весь мир.

— Буддистов все равно больше.

— Просто китайцев больше. — Я улыбнулся.

— Ты знаешь, вот что я тебе скажу. Отрицать Бога может только безумец. — Она пристально посмотрела на меня. — Такие люди мне не интересны. Ведь каждый получит по вере своей. Так ведь в писании сказано? Вот они и получат свою конечную смерть.

— Страшно это, может, в сто раз хуже пекла.

— Не знаю. — Она вздохнула. — Да и знать не хочу. Пустота берет пустоту. А по поводу христианства вот что я тебе скажу: христианство — это замечательная религия, которая учит добру и милосердию. Но это религия толпы, стада. Все просто: согрешил, пошел покаялся, потом опять согрешил, потом опять покаялся. А Бог он добрый, он все простит. Христианство — это религия слабых, которые не хотят идти своим путем, это религия нищих духом.

— Так уж и были нищие духом те, кто шел на арены Колизея в пасть ко львам, — я в который раз вспомнил «Камо Грядеши». — Так уж были нищи духом проповедующие у диких народов даже без надежды выжить. Можно ли назвать нищими духом императора Константина, Карла Великого, Людовика Святого?

— А ты уверен, что эти правители верили в Бога? Ты говорил с ними? Ты знаешь, о чем они думали? У них был крест на шее, а руки в крови по локоть. Я ничего не имею против христианства, хотя мир был бы другим без него. Может быть лучше, может быть хуже. Не знаю… — Ее лицо стало необыкновенно серьезным. — Но к Богу у меня накопилось много вопросов.

— К Богу? — я посмотрел на ее серьезное лицо.

— Да, к нему. Добро, любовь, милосердие. Это здорово. Мир без зла! — Она усмехнулась. — Но выбора!.. У людей совсем нет выбора. Вот в чем проблема. Кто не со мной, тот против меня. Тогда получается свобода выбора в том, чтобы быть либо с Богом, либо против него. Так? Или я не права?

— А чем тебе не нравится просто быть с Богом?

— Мне многое не нравится. Очень многое. И грустные лица на улицах, и болезни, и войны. Он мог все это остановить. Мог, но не захотел!

— Слезинка ребенка… — Я усмехнулся.

— Достоевский тоже был идеалистом. Собственно, как и ты. Но ты уже встал на путь разума. Понимаешь, когда ты убиваешь в себе чувство, твои глаза перестают быть зашоренными. Ты видишь так, как надо видеть, а не так, как этого хочет Бог.

— Герои книги восстают против автора, сами решают, как лучше надо писать книгу? Решают, не видя всего замысла.

Она долго смотрела мне в глаза, а затем рассмеялась. Громко, звонко и заливисто.

— Ты мне нравишься. Бог любит умных, но любит и сильных. Впрочем… Как и его противник.

Я наблюдал за ее изящными, плавными движениями, за мимикой ее лица. Я слушал эти слова, но они не доходили до моего сердца. Я не люблю софизмы. Мне не нравится, когда пытаются доказать, что солнце зеленое. Бунт против Бога. Много ли добились эти бунтари? Ницше, сошедший с ума. Французские революционеры, обрекшие простой народ еще на большие страдания и закончившие жизнь на гильотине. Да и наши революционеры, рушившие храмы, закончили ничуть не лучше.

— Бунт против Бога обречен на поражение, — после долго паузы сказал я.

— А я ведь соглашусь. Ты удивишься, но я соглашусь.

— А почему я должен удивляться?!

— Он обречен на поражение. Но разве не исполнены величия те, кто осмелился восстать?

— Мне лично не хочется бунтовать ни против власти, ни тем более против Бога. Я пишу статьи, книги. Вот и все.

— Ладно, давай оставим эту тему.

Я согласился.

Было уже около полуночи. Я чувствовал себя уставшим, от этих разговоров на душе сделалось совсем тоскливо. Я посмотрел на свою собеседницу и сказал:

— Ты не хочешь спать?

— Спать? — переспросила она. — Зачем нам спать? У нас с тобой вся ночь впереди. Хочешь, я станцую для тебя?

— Станцуешь?

— Да! — Она опять улыбнулась. — Я чувствую, что здесь было много женщин. Они приходили и уходили, они делили с тобой хлеб и постель, но ни одна из них не пела для тебя, не танцевала. Поправь, если это не так.

— Это так.

— Так почему бы мне не порадовать тебя? Просто так. Тем более я чувствую, что эту ночь ты запомнишь надолго. Да, я хочу, чтобы ты ее очень долго помнил.

Она подошла ко мне, расстегнула ворот своей черной шелковой рубашки и посмотрела на меня так, что я тут же забыл все эти заумные философские разговоры. Передо мною была красивая женщина. Я хотел ее, и она тоже горела желанием.

Я смотрел, как она медленно снимает одежду, как обнажаются ее красивое тело, белоснежная гладкая кожа без единого волоска, без единой родинки или прыщика. Кончиками пальцем я дотронулся до ее спины. Идеально гладкой, изящной спины молодой, излучающей силу женщины.