Ведь в самой глубине души я надеялся, что все-таки найду, встречу хотя бы одного человека, который не будет мне врать, и тогда… тогда я тоже не буду врать хотя бы ему. И мы вместе с ним построим маленькое, совсем малюсенькое королевство правды, о котором будем знать только мы двое. Всем остальным мы будем улыбаться и врать, врать и улыбаться, а друг другу врать не будем. И это будет здорово, действительно здорово. Два журналиста (а она тоже училось тогда на первом курсе журфака МГУ) не будут врать хотя бы друг другу. В мире лжи — совсем маленькое, доброе и светлое королевство правды, и я строил его, строил его и верил. А она взяла однажды и разрушила его.
Очень часто мне в голову приходит мысль о том, что любовь похожа на религию. Язычество — это почти то же самое, что первая юношеская любовь. Чувства накалены до предела, при каждом прикосновении к любимому человеку испытываешь дикий восторг, влюбленные дают друг другу безумные и абсолютно невыполнимые обещания. Они считают, что их молодость и любовь будут длиться вечно и весь мир специально создан для того, чтобы они встретились и полюбили друг друга. Разве это не то же самое, что и возжигание костров во имя стихий мира, безумные ночные пляски, вера в леших и домовых и в то, что боги ходят где-то незримо среди нас, а может быть, и сидят за одним пиршественным столом с нами.
Любовь же настоящая подобна христианству. Где все осмысленно и продумано, где, чтобы любить, нужно принести себя в жертву, быть распятым и воскреснуть в этой самой любви. Ты готов на жертву, неважно — смерть это ради любимого человека или просто ежедневное терпимое отношение к его мелким недостаткам. Настоящая, зрелая любовь — это всегда жертва, и причем жертва взаимная, как мне сейчас кажется.
Но тогда в любви я был страшным, закоренелым язычником и мне казалось, что любимому человеку нужно говорить абсолютно все, что ты думаешь, быть искренним и честным, никогда не лгать и не изменять и при этом требовать от своей возлюбленной то же самое, а это все равно, что думать, будто вместо солнца по небу движется колесница богов, будто в воде живут русалки, а в лесу бродят единороги.
Страшное, дикое, детское язычество. Но такое прекрасное, такое красивое и манящее. Ведь не зря сейчас среди молодых людей так много неоязычников. Может быть, они хотят вернуться не только и не столько к своим корням, но к тому раннему, дикому, едва осознанному чувству любви, когда кажется, что от прикосновения любимой ты вот-вот испытаешь оргазм. Собственно, первый раз в жизни так я его и испытал. А она посмотрела мне в глаза, все поняла и сказала: «Молодой человек, вы слишком чувствительны, вам не кажется?» Когда она шутила, играла со мной, она всегда называла меня на «вы», и я ее тоже. Но мы прекрасно понимали, что это была не ложь, а всего лишь игра, игра по одним нам с ней понятным правилам. И мы играли в нее до полного исступления, до полного безумия. И нам обоим это нравилось.
Ее звали Яной, Яной Кортневой. Ей, как и мне, было семнадцать лет, и у неё, как и у меня, был ветер в голове. Она была небольшого роста, чуть полноватая, но зато уже с хорошо сформировавшейся грудью. У нее были длинные черные волосы, длинные черные ресницы, которыми она так любила хлопать, повергая меня в абсолютный восторг и смущение одновременно. Еще у нее был чуть вздернутый носик и пухленькие губы. В общем, на таких мальчишки не особо смотрят. В таком возрасте им нравятся высокие, длинноногие блондинки или игривые, веселые шатенки, или бесшабашные рыжие, с которыми не очень интересно встречаться, но зато так весело прогуливать какую-нибудь скучную пару. А Яна никому не нравилась кроме меня, и я, похоже, никому не нравился кроме нее.
Мы быстро нашли с ней общий язык, хотя, оглядываясь назад, общего-то по сути дела у нас ничего и не было, за исключением того, что оба мы были счастливыми студентами журфака МГУ, причем бюджетного отделения, что само по себе уже немало. Но тогда нам с ней казалось, что у нас все общее, что мы будто бы две половинки, которые стали одним целым. Мы иногда одновременно начинали говорить об одном и том же, нам нравились одни и те же предметы, мы испытывали презрение к одним и тем же сокурсникам. Мы дышали одним воздухом, воздухом пропахшей дорогими духами и сигаретами курилки журфака на втором этаже, где нередко коротали время.
Это вечная проблема молодых влюбленных. Им просто-напросто некуда пойти. На кафе денег нет, домой не пойдешь, там родители, будешь краснеть и стесняться, а после ухода девушки получишь кучу глупейших наставлений и комментариев. Полная свобода, стесненная лишь полным отсутствием материальных ресурсов. Так мы и жили. Я помню, как плевались сокурсники от средневековых рыцарских романов, как они ворчали, что дескать читать про Роланда и Зигфрида жуткая скукотища. И кому вообще нужны эти глупости про рыцарей и прекрасных дам, потому как это все неправда и глупости? А мы смотрели на эти книги совершенно другими глазами, глазами двух безумных влюбленных, которым было уже хорошо от ощущения, что любимый человек просто сидит в одной аудитории с тобой.
И мы от нечего делать читали с ней по ролям «Кольцо Нибелунгов», читали старый, толстый, потертый том «Смерть Артура» Томаса Мэлори, а потом смеялись над остроумной пародией Марка Твена. И она курила тоненькую сигарету не в затяг, чтобы просто казаться в моих глазах взрослей. А однажды мы залезли с ней на крышу одного старого дома и там целовались. И нам было здорово, и я чувствовал, что еще немного — и потеряю от счастья сознание.
Я читал ей наизусть Лорку, и Петрарку, и Хайяма, которого полюбил еще в школе. А она смотрела на меня восхищенными, огромными карими глазами и целовала меня в мочку уха, и о большем мы с нею даже и не думали. Нам и так было хорошо. И однажды она заплакала просто от счастья, когда в холодной зимний вечер мы шли с ней к станции метро «Охотный ряд» и я сказал ей, что вот прямо сейчас сниму с неба луну и подарю ей. И она просто заплакала, и слезы были как льдинки, и я слизал горячие капли языком, и мы обнялись и шли дальше вместе. И мы были счастливы, потому что у нас было свое маленькое королевство без лжи. Во всяком случае, так думал я.
Прошла первая сессия, потом пролетел короткий весенний семестр. А у нас по-прежнему все было прекрасно, мы любили друг друга самозабвенно, до полного исступления, мы делились каждой мелочью, мы доверяли друг другу самые страшные тайны. И нам одновременно было весело и грустно, мы почти одновременно смеялись и огорчались. И я абсолютно верил ей. Я даже не мог допустить и мысли о том, что она, Яна, существо из другого мира, где детей не воспитывают во лжи, может солгать мне. Такая мысль казалась мне кощунственной, и я чувствовал себя последним подонком, когда малейшее сомнение в честности Яны посещало меня.
И мы сдали вторую в нашей жизни сессию. Я, как водится, без троек, а Яна — на отлично. Она была очень умной девочкой, но не зубрилой, она просто схватывала все на лету, а еще умела доступным языком объяснять то, что заумными словами вещал лектор с кафедры. И она так ловко, так остроумно пародировала интонации разных преподавателей, что мы с ней смеялись до коликов.
Был теплый летний вечер. Мы сидели около памятника Ломоносову. Кто-то пил пиво, кто-то просто весело болтал. Были и те, кто плакал. Но такие быстро уходили. Всеобщее веселье их раздражало. Янка весело болтала со своей длинной и худущей подругой Натальей, при этом обе смешно жестикулировали. А я сидел с Пашкой, парнем из группы ТВ. Мы пили с ним одну бутылку пива на двоих, курили и разговаривали обо всем на свете.
Пашка был хорошим парнем. Только вот пить ему все-таки было нельзя. Даже совсем небольшая порция алкоголя превращала его в какого-то странного, безумного шута. Он то мог заорать во все горло, что наша группа самая лучшая на факультете, то начать прыгать по парапету на одной ноге. Еще он мог в таком состоянии полезть в драку. При этом он сам прекрасно знал, как на него действует алкоголь. И, похоже, стремился хотя бы немного побыть в состоянии какого-то странного исступления. Учился Пашка так себе, к тому же подрабатывал на каком-то кабельном канале и очень много прогуливал. Но сдавал все предметы исправно и всегда был согласен на тройку, если ее ставили автоматом.
