День был жарким и немного душноватым. Солнце успело основательно прокалить асфальт, но я не обращал внимания ни на жару, ни на духоту, ни на палящее солнце, я просто вышел из дома и шел без определенной цели.

Как же изменился мир, когда из него исчезла щемящая радость любви. Несмотря на залитые летним солнцем улицы, мир мне тогда казался серым и безжизненным, люди снова, как в далеком детстве, напоминали чудовищ, лишь для маскировки надевших человеческие личины. Я старался идти быстро и чувствовал, как с каждым шагом какая-то страшная, жуткая сила сдавливает мне железными тисками грудь. Это сила готова была раздавить мою душу, вырвать сердце и бросить пульсирующий красный комок на раскаленный, покрытый пылью асфальт. Агония продолжалась, а я все шел вперед, и с каждой минутой мысль о том, что теперь-то уж точно моя жизнь кончена, становилась все более навязчивой.

Я жил, да и сейчас живу, между станциями метро Красногвардейская и Домодедовская. Район у меня спальный, достаточно тихий, драки бывают редко. Еще каких-нибудь двадцать лет назад здесь были деревни, а вокруг них — обширные яблоневые сады. Потом здесь построили многоэтажные панельные дома, большую часть садов вырубили. Однако небольшие островки прежнего яблочного изобилия остались.

Я шел по яблоневому саду, расположенному аккурат под моим окном. Наиболее красив этот сад весной, когда деревья покрываются белыми и чуть розоватыми лепестками. У древних кельтов существовало поверье, что после смерти душа человека отправляется на яблочный остров, на Аваллон, где пребывает в вечном блаженстве. Согласно одной из легенд, на этот остров отправился и любимый мною король Артур. Так что весной под моим окном все вокруг превращается в подобие кельтского рая, да и сейчас сад выглядел красиво. Это через два месяца алчные до дармовых яблок жители окрестных домов придут с пакетами, будут лазить, ломать ветки, и все ради маленьких, очень кислых зеленых яблок, которые и годятся-то только на варенье.

Я, помню, подумал тогда, что если бы мне сейчас предложили переселиться в этот самый рай древних кельтов, на яблочный остров, то я бы согласился только с одним условием — чтобы я навсегда мог забыть Яну, будто бы ее не было никогда в моей жизни. Я бы бродил по садам, вдыхал аромат цветущих яблонь и пребывал в сладком, вечном забвении. Так незаметно для себя я пришел к мысли, что мне не хочется теперь жить, потому что эта самая жизнь, которую я еще день назад безумно любил, потеряла для меня всякий смысл. И все, что было мне дорого, чем мне было интересно заниматься, все это так или иначе напоминало о Яне. И поэтому я просто упрямо шел вперед, особо не задумываясь о направлении.

Так я незаметно для себя вышел на Каширское шоссе и побрел вдоль трассы. Каширка в девяносто восьмом году еще не была похожа на вечно стоящую и гудящую пробку в период с восьми утра и до двух пополудни. Машин было много, и они проносились мимо меня, источая грохот и смрад. А я шел, вдыхая едкий запах пыли, бензина и удушающей жары. Когда я совсем уставал, то просто садился прямо на асфальт, жадно пил успевшую нагреться минералку, курил и продолжал идти дальше.

Так я прошел Борисовские пруды — водоем настолько грязный, что, как мне рассказывали, там когда-то поймали рыбу с двумя головами. Но тем не менее народ, одуревший от жары, упрямо лез в грязную воду. А я брел и брел дальше. И мне казалось, что эта дорога будет бесконечной для меня. И я буду вечно идти под гул машин, в пыльном и жарком чаду. Но, тем не менее, мне все-таки стало чуть-чуть легче на душе. Я шел и шел вперед, и в голове моей крутилась только одна мысль: моя жизнь кончена, а любовь разбита, и ее острые осколки безжалостно впились в мое сердце и терзают меня. Агония продолжалась. И при мысли о том, что эта страшная душевная боль не прекратится никогда, мне становилась страшно, и чтобы хоть как-то подавить этот липкий, удушающий страх, я упрямо брел по пыльной обочине Каширского шоссе.

Теперь затрудняюсь точно сказать, сколько часов я так брел, терзаясь от душевной боли и полного отчаяния. Но, видимо, я настолько был поглощен своим горем, что даже не заметил, как рядом со мной, стараясь идти в том же темпе, что и я, шел какой-то человек. Причем я до сих пор толком не знаю, откуда он взялся, поскольку момент, когда он присоединился ко мне в моей безумной пешей прогулке по пыльной обочине шоссе, остался для меня незамеченным. Человек шел не торопясь, на его лице была улыбка, и он то и дело посматривал на меня. Я помню, что у меня возникло странное чувство, будто он, этот совершенно незнакомый человек, шел со мной рядом от самого моего дома, только я по какой-то очень странной причине не замечал его раньше.

На вид ему было что-то около тридцати с небольшим. Он был высокий и худой. Шел он легко и свободно, расправив плечи и постоянно улыбаясь. И эта улыбка с первых минут показалась мне удивительно мягкой и успокаивающей. У него был узкие скулы и чуть смугловатая кожа. Светло-русые волосы ниспадали до плеч. Он был одет в белые брюки и белую просторную рубашку с коротким рукавом, ворот который был расстегнут. Кожаные сандалии, надетые на босу ногу, мягко ступали по пыльной обочине, и его ноги были в пыли. Не знаю почему, но именно то, что его ноги были в пыли, особенно четко отпечаталось в моей памяти. Он носил аккуратную бородку и усы. И я видел, как капельки пота блестели у него на лбу.

Незнакомец обратил внимание, что я наконец-то заметил его, но ничего не сказал мне, а только еще более приветливо улыбнулся и продолжал идти рядом со мной в одном ритме. И так мы шли какое-то время, пока я, наконец, не решился с ним заговорить.

— Куда идешь? — спросил я у незнакомца.

Незнакомец остановился, посмотрел мне в глаза, и я, не в силах выдержать пронзительного взгляда его грустных серых глаз, уставился в землю.

— Все повторяется, — сказал он, и его голос показался мне удивительно знакомым, будто бы я слышал его уже много раз до этого, будто со мной говорил давний друг. Хотя я видел этого человека впервые. — Очень давно точно такой же вопрос задал мне один мой друг. Его звали Петром.

Услышав это, я очень испугался, мгновенно вспомнив и книгу Генрика Сенкевича «Камо грядеши», и «Деяния апостолов». Мне вдруг стало настолько страшно, что даже моя боль от израненной любовью души отступила на второй план. Я хотел упасть перед ним на колени, но он жестом остановил меня.

И тут я немного опомнился, и в голову мне пришла мысль о том, что эта ассоциация со встречей апостола Петра и Христа по дороге в Рим могла посетить только меня, а мой новый знакомый имел в виду совершенно другое. И у него действительно был друг Петр. Мало ли на свете людей, носящих имя Петр? Но я почему-то отбросил эту мысль в сторону. И мне вдруг захотелось спросить, где и при каких обстоятельствах состоялся его разговор с человеком по имени Петр, которого он называет своим другом. Но я сдержался.

— Пойдем! — он поманил меня рукой и медленно зашагал рядом по обочине Каширского шоссе.

И я подумал, что никакие уточнения, никакие наводящие вопросы не нужны. Они не только могут все испортить, нет, они могут разрушить весь смысл этой пешей прогулки с незнакомым человеком по обочине оживленной, пыльной трассы. И мы просто пошли рядом, а сердечная боль, взявшая небольшой тайм аут, пока я пребывал в некотором удивлении, разгорелась с новой силой. И видимо, такая мука отразилась на моем лице, что незнакомец сочувствующе вздохнул и дотронулся рукой до моего плеча.

— Тебе больно? — спросил он.

— Больно? — рассеянно переспросил я.

— Тебе очень больно? — спросил он снова и вздохнул. — Ведь это очень больно для тебя — любить. Ты страдаешь. Я это вижу, поэтому я и пришел к тебе.

— Но разве ты можешь помочь мне? Хотя зачем я спрашиваю, ты же всемогущ.

— Всемогущ? — риторически спросил он, — Может быть, и всемогущ. Только для того, чтобы что-то получить, надо всегда знать, что ты хочешь. Иначе может получиться так, что я дам тебе то, что просишь, а дар окажется напрасным, ненужным тебе.