— Пожалуйста.

— Я позвоню вам в номер в семь.

Он повернулся к ней спиной, потом снова обернулся и поцеловал ей руку, как бы невзначай, как это принято в Европе. «Успею еще поцеловать ее как любовник», — подумал он и покинул переполненный ресторан, направившись через вестибюль в свой кабинет. Весь день он то и дело думал об Эллисон Сэлинджер и даже, позвонив ей около семи, не знал, что скажет ей, когда она выйдет к нему в вестибюль.

Они дошли до Диккер он Тиюс в молчании. Эллисон, казалось, думала о чем-то своем, а Бен, очень тонко чувствующий все нюансы настроения другого человека, спрашивал себя, что он мог сделать не так. Они избегали смотреть друг на друга, продолжая идти вместе, и начали немного оттаивать только тогда, когда попали наконец под очарование прозрачного золотистого света заходящего солнца, который заполнил город в этот ранний вечер.

Именно такой свет пытался запечатлеть Рембрандт на своих картинах; его старались поймать своими фотокамерами сегодняшние туристы в момент, когда он заливал узкие городские улочки, старинные камни мостовых и величественные здания — остроконечные, с арками и часами на симметричных башнях, с трубами на крышах домов; это был свет больших надежд и ожиданий. И наконец, именно этот свет заставил Бена оставить свои странствия по Европе и остаться здесь.

Других причин осесть в Амстердаме у Бена не было. Даже в дни, когда небо заволакивало низкими облаками и постоянно шел дождь, город продолжал жить нервной, кипучей жизнью, которая напоминала ему Нью-Йорк: люди носились по улицам, а не прогуливались по ним, театры и концертные залы были переполнены каждый вечер, в магазинах можно было найти товар со всего света, а жизнь в том районе города, где располагались публичные дома, ночные клубы со стриптизом, секс-шопы и кабаре, била ключом, затмевая другие страны. Это был город, где Бен Гарднер мог найти работу и стать кем угодно; это был город, который он мог назвать почти своим домом.

Он начал с того, что снял комнату в Иордане, районе, который привлекал всех эстрадных артистов Амстердама, а также рабочих, молодых художников и писателей, пытающихся пробиться в большое искусство. Он купил себе велосипед, взяв пример с большинства жителей города, которые давно прекратили попытки найти место для парковки своих автомобилей, решив, что два колеса надежнее четырех. Через неделю он нашел женщину и начал учить голландский язык; меньше чем через год он переехал на квартиру по соседству и устроился на работу в «Амстердам Сэлинджер», где начал с носильщика, потом выполнял ремонтные работы, а через некоторое время стал помощником начальника отдела безопасности. Год спустя он получил должность начальника отдела безопасности.

Сейчас, идя рядом с Эллисон в потоке туристов, торопящихся пообедать где-нибудь, и людей, возвращающихся домой после работы, он изредка нарушал молчание, показывая ей какое-нибудь интересное здание или обращая ее внимание на ларьки, где продавались блины с селедкой. Он попросил ее на мгновение остановиться и послушать один из огромных уличных инструментов, который был таким тяжелым, что его толкала толпа мужчин, в то время как из него разносились звуки вальса и джазовая музыка, которую производили цимбалы, трубы, барабаны, деревянные блоки и смотанная проволока, странная смесь которых составляла его внутренности.

Но несмотря на золотистые вечерние сумерки, уличные ларьки и музыку, когда они уселись за столик у окна в ресторане, они продолжали испытывать неловкость. Ни вид на высокие здания вдоль Принценграхт — «Канал принцессы», — ни классическая французская роскошь ресторана, ни прекрасное вино, которое заказал заранее Бен, не разрядили напряжения между ними. Наконец Эллисон, заставив себя казаться естественной, нарушила молчание. Глядя на воду в канале, покрытую рябью и белыми гребешками, она рукой указала на длинный ряд плавучих домов вдоль противоположной стороны.

— Неужели все лодки в городе разрисованы сельскими пейзажами?

Бен посмотрел туда, куда она показывала. У лодок были плоские днища, каждая имела прямоугольный домик в центре, который был ярко разрисован коровами и бабочками, мельницами в высокой траве, белыми и розовыми цветами, высовывающимися из травы, и летящими птицами на фоне синего неба. На многих лодках на корме стояли стулья; на одной из лодок маленькая собачка сидела на стуле и смотрела на берег.

— Они выкрашены все по-разному, — сказал он. — Многие живут на них, потому что не могут позволить себе ничего другого. Поэтому они раскрашивают их в сельском стиле, чтобы напомнить себе о том, что мечтают когда-нибудь заиметь.

— Я бы хотела жить на такой лодке, — мечтательно сказала Эллисон.

— Очень мало места.

— Но зато уютно и спокойно. И всегда можно пристать там, где вам хочется, чтобы уйти.

— С лодки? Или от того, с кем вы живете?

— О, я бы жила там только одна. Пока, конечно, не нашла бы себе человека, с кем бы мне хотелось жить вместе. И тогда бы мне не захотелось никуда уходить.

Бен поднял свой бокал с вином:

— За того человека. Надеюсь, он найдет вас.

Странно он выразился. Эллисон внимательно посмотрела на него.

— Спасибо. Я тоже надеюсь.

Они немного помолчали, но уже более раскованно, чем в начале вечера.

— Что вы будете делать, когда вернетесь в Бостон?

— О, нет, не начинайте снова. — Она сидела прямо, в одной руке держа бокал с вином, другая, как полагается, лежала на коленях. — Сейчас мы будем говорить о вас. Расскажите мне о Нью-Йорке. Расскажите мне о том, что привело вас из Нью-Йорка в Амстердам.

Последний раз Бен рассказывал о себе много лет назад. И говорил почти правду, балансируя на грани между тем, что он мог сказать, а что не мог. За последние годы он понял, что очень часто гораздо лучше рассказать правду, чем полуправду, но всегда лучше сказать полуправду, чем не говорить ничего.

— Мой отец владел мебельной компанией — он был конструктор и производитель — и у него был партнер, который дал ему стартовые деньги и нашел несколько клиентов.

— Какую мебель он делал?

— Для отелей. Компания была небольшая, но она расширялась, и мой отец гордился этим. Это было до того, как я родился, но много лет спустя он рассказал мне, что у него было три вещи, которые он любил в своей жизни — меня, мою мать и свою маленькую компанию. Когда началась война — вторая мировая война, — мой отец воевал в Европе. Я так и не узнал, как его партнеру удалось избежать призыва в армию, но он остался дома я продолжал работать в компании. За несколько месяцев до конца войны моего отца тяжело ранило. Он вернулся домой, больной и сердитый, и выяснилось, что его компании больше не существует. Его партнер расформировал ее, а все идеи, чертежи забрал в другую компанию, которой он владел вместе со своим отцом.

Эллисон обнаружила, что его лицо не выражало никаких эмоций. Его черты не были такими резкими, какими они показались ей вчера, когда она впервые увидела его, но сейчас его лицо не выражало ни нежности, ни грусти, ни гнева.

— Ваш отец жив?

— Нет.

Появился официант и вновь наполнил их бокалы.

— Еще бутылку, сэр?

Бен кивнул.

— И утиный паштет. — Он созерцал свой бокал с вином рубинового цвета. — Он умер, когда мне было тринадцать лет. Моя мать умерла восемь лет спустя. Она вышла замуж во второй раз, но после смерти отца я был предоставлен себе самому, работая то там, то тут в Нью-Йорке.

— А что вы делали?

— Работал помощником в бакалейной лавке, официантом в различных ресторанах, продавал антиквариат, который сам находил, где только было можно… Потом, через пять лет, приехал в Европу и стал работать, в основном в отелях. Носильщиком, в ремонтной бригаде, администратором, даже один раз был кассиром в Женеве. Я ничем долго не занимался, я сам не знал, чего хочу.

— А сейчас знаете? — спросила она, когда он замолчал.

Улыбка пряталась в уголках его рта.

— Думаю, что да.

Он смотрел, как официант открывал бутылку вина, в то время как другой официант расставлял перед ними тарелки с паштетом, с сыром и крекерами. Он знал, что хотел.